Елисейские Поля

— Да, конечно. Но здесь так печально. У нас в Лионе тоже прелестный городской сад и по воскресеньям играет музыка.

Ремнев перебил ее:

— Подумай, в такой же осенний день Мария-Антуанетта шла по этой аллее, ведя дофина за руку. Она плакала. Принцесса Ламбаль…

— Ах, Поль, посмотри, какое визоновое манто на этой даме. Мне никогда не иметь такого. Ведь оно стоит тридцать тысяч.

Ремнев круто повернул и пошел к выходу.

— Поль, куда ты?

Но он быстро шагал мимо цветников и фонтанов, не слушая ее. Ему казалось, что ее глупая болтовня оскорбляет здесь все. Он стыдился ее. Нет, никогда больше не приведет он ее сюда.

Они шли теперь по неровному мощеному двору. Мария еле поспевала за ним, спотыкаясь на высоких каблуках. Она прижала руку к груди:

— Мое сердце. Ах, мое сердце!

…Узкая белая комната. Ситцевая занавеска бьется перед окном. Мария сидит на краю кровати.

— Ты целуешься слишком сильно. Мое сердце. Мое бедное сердце. Мне кажется, вот я вздохну — и оно улетит.

Он обнимает ее голые плечи:

— А разве твое сердце птица, чтобы улететь? Голубь?

— Да, Поль, голубь. И когда я буду умирать, я пришлю его к тебе прощаться…

Это было их первое свидание. Три месяца тому назад.

Ремнев улыбнулся, вспоминая его: «И что я злюсь? Ведь она не виновата, что только приказчица».

Он взял ее под руку:

— Держи, держи свое сердце, чтобы не улетело.

Она благодарно взглянула на него:

— Хочешь, пойдем на ярмарку. Там веселее, чем в твоем парке.

Ремнев жил в Латинском квартале. Внизу была типография, и в его комнату доносился легкий, заглушенный шум ротационных машин. Вначале этот шум раздражал его, но постепенно он привык. Иногда ему казалось, что это шумит Атлантический океан. Иногда — что он слышит вращение Земли, полет звезд, разрушение миров. Иногда, что это шум сталкивающихся враждебных мыслей — ведь комната его полна книг.

Ремнев сидел дома. Он писал стихи.

Не опустив вуаль,
Трагически и нежно
Она глядела в гаснущую даль,
На море темное, шумевшее мятежно,
На дом, куда ее звала печаль.

Шаги в коридоре. Он поднял голову. Вот сейчас откроется дверь. Высокая тонкая женщина легко подойдет к его креслу, шурша черным шелковым платьем, и, наклонившись над ним, прочтет стихи. Она улыбнется. Она поймет, что это о ней. Она все поймет. Потом они вместе подойдут к окну и будут смотреть на бледный, удивительный парижский закат.

Он уже давно ждет ее. Очень давно. В Авиньоне в прошлом году он был почти уверен, что она стоит рядом с ним: так в тот день розовело легкое небо, так блестели деревья на солнце и так он был взволнован.

Но теперь напрасно ее ждать. Теперь он с Марией. Разве она может прийти теперь?

В воскресенье Ремнев, как всегда, поехал в Версаль.

Мария весело суетилась у плиты.

— Нет, ты еще не ел такого вкусного кролика. Подумай, я влила в него пол-литра шабли.

— Я привез тебе стихи, Мария. Хочешь, я прочитаю?

— Ах, пожалуйста. Я очень люблю стихи. Подожди минутку, а то пригорит. Это любовные стихи?

— Да.

— Тогда буду думать, что они о нас с тобой.

Она села в кресло, сложив руки на коленях:

— Вот. Читай, Поль.

«Какая хорошенькая», — подумал он и сейчас же поморщился:

— Ведь я просил тебя не завиваться бараном.

— Это модно. У нас все так завиваются.

Она обиженно теребила угол передника.

Он погладил ее темные стриженые волосы:

— Ну, ну, не сердись. Слушай.

Стихи не понравились ей. Какие неприличные. Лицо ее стало скучающим и обиженным.

…Et je verrai comment
Quand je dormais ma main sur ton ventre
Tu changeais d’amants[40]

.

Мария вскочила возмущенная:

— Неправда. Честная женщина и во сне не изменяет. Не смей читать эту гадость!

Она схватила книгу и бросила ее на пол. Ремнев встал, сильно толкнув столик:

— Ты? Что ты понимаешь?

Он еле сдерживался. Лучше уйти.

— Прощай. Ешь сама своего кролика.

И хлопнул дверью.

Она побежала за ним:

— Поль, Поль!

Но он уже быстро шел к вокзалу, колотя палкой по мостовой.

— Довольно. Нет, довольно с меня. Хватит.

Вместе с записной книжкой из кармана выпал длинный разорванный конверт. Ремнев получил его еще утром, но он проработал весь день в Национальной библиотеке и только сейчас собрался прочесть письмо. «Значит, ты ушел? Я ничего не понимаю. Если ты сердишься за стихи, то я выучу всю книжку наизусть, только не сердись. Я все время плачу. Приезжай непременно сегодня же».

«Непременно» было подчеркнуто трижды.

Ремнев скомкал письмо.

Вечером он сидел у своего друга Волкова.

— Мне все-таки неясно, почему ты ее бросил?

Волков передвинул на столе маску Пушкина. Он был на четыре года старше Ремнева. 26 лет не то что 22 года, и он считал себя вправе давать советы Ремневу.

— Она хорошенькая и милая. Такой не найдешь.

Ремнев бросил папиросу.

— Она глупа.

— Любить можно только глупых женщин. Умные всегда несносны.

— Я не хочу любить женщину. Я хочу любить Прекрасную Даму.

— Я давно знал, что у тебя голова набита соломой.