Элита русской разведки. Дела этих людей составили бы честь любой разведке мира

— При каких же все-таки обстоятельствах Михаил Матвеевич Батурин «засветился» как разведчик перед собственным сыном? От кого поступила информация?

— Есть такая большая информационная система — двор. Там и произошло разглашение этой государственной тайны. Где работает мой отец, я узнал от своих друзей-пацанов. Так ведь и сейчас: дети узнают многие вещи гораздо раньше, чем подозревают родители. У детей не память — магнитофон, любое невзначай оброненное слово фиксирует. А мои сверстники услышали что-то от своих родителей. Сам отец не говорил об этом. Но постепенно ему стало ясно, что и мне все ясно, что секрета здесь уже никакого нет. Но он все равно рассказами о своей профессии меня не баловал. Лишь иногда, прочитав художественную вариацию на тему разведки или посмотрев фильм, мог сделать замечание вроде: так не бывает. И все. Лишь очень редко его комментарии по поводу работы разведчика выходили за рамки подобных, мало что говорящих реплик. Но и они состояли всего из нескольких фраз. Я всегда старался записать их. Потому что меня очень интересовали жизнь отца, его личность. Первую такую запись я сделал в 1964 году, еще школьником.

— Сейчас вы пишете книгу об отце. Когда у вас вызрело понимание того, что эта книга необходима — причем не только вам, но и читателям? Вы же не «в стол» пишете.

— Мне кажется сегодня, что если бы каждый написал о своем отце книгу, — пусть даже она никогда не будет опубликована, — мир стал бы лучше. Но к пониманию этого я пришел совсем недавно.

До самого последнего времени у меня и в мыслях не было собрать материал в книгу. И не потому, что я считал, будто отец этого недостоин. Просто потребности не возникало. Все мои творческие замыслы описать жизненный путь Михаила Матвеевича ограничивались поиском материалов для семейного архива. Я задался целью собрать вместе все доступные мне автобиографии отца — то, что было написано его собственной рукой. В устных пересказах истории любой семьи с годами, десятилетиями многое теряется, забывается и восстановлению, как правило, поддается лишь с превеликим трудом.

Меня интересовали все автобиографии, начиная с самой ранней, 1927 года, до последней, написанной отцом в середине 70-х. Ее отец написал, видимо, уже предвидя, что скоро уйдет. И оставил мне с младшим братом восемь-десять страниц — просто чтобы дети знали о боевом пути отца. И чтобы внукам могли передать. Когда же я добрался до других его автобиографий, то обнаружил несколько неожиданную для себя, но вполне, впрочем, закономерную вещь. Эпизоды, этапы из жизни отца в одних случаях проступали более выпукло, изложение было более подробным, в других — менее. Все зависело, конечно, от времени написания автобиографии. Это естественно. В начале самостоятельной жизни есть возможность не экономить на деталях при описании пройденного пути. С течением времени, однако, на все это накладываются другие события, как правило, более важные. И уже им выделяется большая часть бумажного пространства. А то, что происходило ранее, как бы сплющивается, уплотняется. Так и во всех последующих биографиях: настоящее как бы спрессовывает прошлое во все более лаконичные строки.

И вот я решил выбрать из разных автобиографий отца самые подробные выдержки, описания одних и тех же изложенных в них событий, чтобы затем составить из них наиболее, так сказать, полную энциклопедию его жизни. К этому можно было бы добавить — при готовности архивов пойти навстречу — какую-то характеристику, представление к награде. И все это — для семейного пользования.

А писать книгу — это значит, помимо прочего, залезть в материалы, которых сам отец никогда не видел. Ведь личное дело разведчику никогда не показывают. Могут ознакомить его с очередной аттестацией и сказать, что, как и следует, подошьют ее к другим бумагам. Личное дело — особая вещь. Скажу честно: когда передо мной положили личное дело моего отца, я открыл его, но долго не мог заставить себя читать. Я поначалу не понимал почему. Я сидел и настраивал себя: это нужно сделать.

— Так все-таки почему?

— А потому, как я понял, что мне предстояло влезть в душу, в личность хотя и родного человека, но безо всякого его на то разрешения. Вот я живу, у меня есть своя личная жизнь, какие-то собственные мысли, и далеко не все я собираюсь обнародовать. Не хочу допускать, чтобы кто-то, заинтересовавшись моей судьбой, пришел бы и начал без моего разрешения во всем этом копаться. Но я фактически должен был сделать это в отношении отца.

С другой стороны, я понимал, что если я этого не сделаю, то в результате буду гораздо меньше понимать отца, а значит, и себя. Ведь я, в конце концов, его часть, его продолжение. Вот два этих чувства боролись.