Элиза, или Настоящая жизнь

Я ответила, что не смогу. Я сказала это сухо, потом вышла и залезла в следующую машину. До полудня он не пытался заговорить со мной. Перед перерывом он сам принес мне тампон с бензином. Я не раскрывала рта; он направился к Мюстафе.

Доба шел по проходу, неся старые картонки от упаковки. Одну он положил возле меня. Чтоб заслонить дыру в стекле.

— Все им разжевал. Остается только вырезать и поставить. В столовку не пойдете?

— Я собиралась погулять.

— Неважно чувствуете себя? Холодно? Трудно? Что–нибудь не так сделали?

Чтоб доставить ему удовольствие, я о чем–то спросила. Мы спустились вместе. Мне это было удобно, не надо было проходить в одиночку мимо крикунов, устанавливавших замки, которые ели тут же в цехе, хотя это и было запрещено, а потом дремали в машинах.

Доба жаловался на ускорение темпа, мешающее работать тщательно.

— И потом, слишком много иностранцев, они ничего не умеют, а научить их нет времени. Вы завтракаете в раздевалке? Поберегитесь, всухомятку есть вредно.

Скамья — моя скамья — была свободна. Я могла сполна насладиться минутой. Неизъяснимое блаженство — неторопливо жевать, время от времени прикрывая веки, отдаваясь мягкому оцепенению, которое постепенно растекается по всему телу.

Я ела и ощущала во рту вкус горячего чая, который мы с Арезки всегда пили во время наших ночных прогулок. Аромат чая смешивался со вкусом хлеба, перебивал его, я пожалела об утреннем отказе. Я так радовалась всему хорошему, даже пустяку, потому что хорошее редко выпадало на мою долю. Люди благополучные, не ведающие лишений, даже не задумываются о природе своего довольства жизнью — настолько оно привычно. Им недоступна пьянящая радость, когда, продрогнув, попадешь в тепло, сытно поешь, выпьешь чашку кофе. Все трудности отступают, чувствуешь себя всесильным, непобедимым только потому, что живот полон и ноги сухи.

Женщины примолкли. Вошла одна из работниц, рыжая, некрасивая, тощая и уже не первой молодости. Она открыла свой шкафчик, повозилась в вещах, потом защелкнула замок и сунула ключ за лифчик.

— Как дела, Ирэн? — спросила одна из женщин.

— Ничего, а ты как?

У нее был голос заядлой курильщицы, вибрирующий на низких долгих нотах, в его звучании было что–то чувственное. Все ее очарование было в голосе, жесткое, угловатое лицо отнюдь не вызывало симпатии.

Ирэн вышла. В группе женщин послышался шепот. Я уловила:

— …она гуляет с алжирцами.

Выражение было общепринятым: гулять с… далее всегда следовало множественное число. Не было ничего оскорбительней: гулять с алжирцами, гулять с неграми…

На мгновение я представила себе, что буду откровенна с товарками. Я делю с ними скамью, я скажу им: разве вас это не удивляет? Что вы думаете об этом? Утром, отказав Арезки, я испытала несколько мгновений тщеславного удовлетворения. Сейчас я охотно взяла бы свое «нет» обратно. Это вы подсказали его мне. Я боюсь вас. Но горячий чай, прикосновение его руки в минуту прощания и наша прогулка во мраке — от этого я ни за что не откажусь.

Завтра они скажут обо мне: «Она гуляет с алжирцами». При этих словах воображению рисовались жалкие трущобы, где женщина переходит из одних объятий в другие.

— Осталось всего две!

Маленький Марокканец сказал это с облегчением. А мне стало грустно, передо мной разверзлась пустота.

Появилась последняя машина. Из нее вылез Арезки.

— Отметьте: пластик разорван. Я слишком сильно натянул, ставя зеркало.

— Я все уладила, я отменила свидание с братом, и мы можем встретиться.

— А?

Он был поражен. Я так быстро все пробормотала, что не была уверена, слышал ли он.

К нам подошли Мадьяр, Мюстафа и маленький Марокканец. Арезки торопливо втолкнул меня в машину.

— Слушай меня хорошо. Поедешь до Сталинграда. Жди меня, не уходя с платформы. Разверни перед собой газету и читай ее. Если выйдет кто–нибудь из заводских, он тебя не заметит.

Я выполнила его инструкции. Он подошел ко мне на платформе станции Сталинград, где я пряталась за высокими листами газеты. Это рассмешило его. Он постучал пальцем по бумаге и сказал; что мы поедем к Терн.

— Это неподалеку от площади Этуаль. Я думаю, там подходящий район.

Арезки был тщательно одет. Белая рубашка, галстук, прикрытый шарфом. Коричневый костюм, лоснившийся от долгой носки, был безукоризненно чист.

Наконец я увидела ночной Париж, Париж почтовых открыток и календарей.

— Тебе нравится?

Арезки забавлялся. Он предложил дойти до площади Этуаль, а потом вернуться по другой стороне. Здесь легко было слиться с толпой, превратившись в элемент декорации. Считать, что ты на своем месте в этом прекрасном городе, быть его частью, быть как все.

Довольно долго мы обсуждали несчастный случай с Мадьяром. Мы оба мерзли. Арезки поглядывал на кафе. «Он наверняка боится, что тут слишком дорого. Получка через три дня, он, должно быть, как и я, почти без копейки».