Елизавета Алексеевна: Тихая императрица

Новицкий в точных словах подтвердил сказанное Рудковским. Придворный лакей Богданов и истопник Хмельницкий, бывшие при комнатах Бауэра, объявили, что действительно у господина Бауэра была женщина, которую они считали за просительницу. И что тогда у Бауэра никого не было, кроме адъютанта Шперберга. Спустя же несколько часов, не слыхав никакого спорного или громкого разговора, как вдруг узнали, что сей женщине сделалось тошно и рвало её, после чего проводили её в карету.

Доктора Бутац, Ле-Гро, Вейкарт и штаб-лекарь Книпер, пользовавшие больную, письменно утвердили, что она была в совершенном параличе и что ни малейших знаков насильства, ей якобы, учинённого, приметить не могли.

Жена стекольного фабриканта, вдова Шенфельдерова, обмывавшая тело умершей, показала, что на оном не только знаков к заключению о насильственной смерти, ниже малейшего пятна не было.

Отец и сестра умершей на двукратное спрашивание объявили, что в причинах к насильственной её смерти ни малейшим сомнением себя не беспокоят и поводов к такому заключению не имели...

А дабы истощить все возможные поводы к достижению обнаружить истину, то через сие от лица монарха и именем святой правды воззываются всякий муж и отец и вообще всякий благомыслящий гражданин, имеющий какие-либо основательные мнения или доказательства к обнаружению преступления, да явиться в созданную комиссию и объявят без страха и опасения настоящую правду, вменяя себе в награду спасение многих от подозрения и исполнение долга честного человека и гражданина...»

Бауэр нашёл свидетелей, которые подтвердили, что госпожа Араужо должна была явиться к нему хлопотать о своих детях и что их разговор был слышан важными лицами...

В комиссию никто не явился.

Купец Араужо, получив в качестве компенсации крупную сумму денег, скоро уехал во Францию, красавицу похоронили, а Константин отделался домашним месячным арестом...

Но правду знали все в семье, за исключением девочек. Анна Фёдоровна спустя совсем недолгое время уехала в Кобург. Никто из императорской семьи не провожал её. Никто, кроме Елизаветы.

Мария Фёдоровна сказалась больной, император был на военных парадах вдали от Петербурга, Константин отсиживался в Стрельне, где занимался своим любимым делом — маршевым строем, заглядывал в его строгую ленту, проверяя, хорошо ли выравниваются солдаты...

Странное чувство испытывала Елизавета, провожая бедную Анну Фёдоровну. Будто отправляла её вовсе не в Европу, а куда-то в далёкий рай, где она, Елизавета, никогда уже не будет. Тоска по родному Бадену порой донимала её, но она уже с трудом вспоминала тропинки своего детства, видела лишь во сне свои любимые пирамидальные тополя...

Теперь она любила те места, которые вначале показались ей сумрачными, иногда просто мрачными, а с годами становились всё привычнее и роднее. Она уже не могла бы жить без Каменного острова, без Царского Села, без приземистого и величественного Зимнего. Ныне редко вспоминались ей родные места.

Ей было всего тринадцать лет, когда она уехала из Бадена, простилась с Дурлахом. Теперь она стала взрослой, стала императрицей, и ни к чему, казалось ей, было вспоминать розовое детство. Тогда она была счастлива, а теперь всё чаще и чаще думала о том, что Господь не даёт ей счастья за какие-нибудь грехи её предков. А ведь у неё было всё, что только можно желать на свете, — молодость, красота, ум, титул императрицы.

И всё-таки, прощаясь с Анной, по-сестрински обнимая её и плача от разлуки, она чувствовала, что теряет ещё что-то очень нужное в жизни.