Елизавета Алексеевна: Тихая императрица

Луиза не призналась, что храп будит девочек среди ночи и они ворочаются без сна лучшую её половину, слушая рулады и всхлипы мадам. Она не решилась: стыдливость не позволила ей прямо в глаза сказать об этом мадам Шуваловой. Она только кивнула головой, соглашаясь, а дневная усталость, вызванная многовёрстными переездами, позволяла ей засыпать под храп пышной статс-дамы...

Они ехали больше месяца — из самого сердца Европы на самый её север.

Стрепетов гнал и гнал своих лошадей, не обращая внимания на то, что усталость уже покрыла тёмными тенями окружья глаз принцесс, не останавливаясь на отдых ни под каким видом, и лишь спускающийся сумрак вечера заставлял его добираться до назначенной остановки.

Он укладывался точно в график, расписанный ему графом Румянцевым, и чётко выполнял все предписания, невзирая на побледневшие и вытянувшиеся лица баденских принцесс.

Даже шумливая и сварливая Шувалова не раз ехидно высказывала ему своё неодобрение:

— Не считаете ли вы, господин камергер, что мы можем привезти вместо принцесс только их кости?

Но Стрепетов с презрением косился на мадам, ничего не отвечал на её ехидные упрёки и недовольство и снова гнал и гнал своих слуг, строго наказывая за малейшую невинную остановку.

Лишь проехав уже половину пути, Луиза словно бы очнулась.

Теперь она пристально вглядывалась в узенькое окошко, стараясь понять, что изменилось в нём, но видела всё те же поля и луга, тёмные леса. Только листва на деревьях давно пожелтела, всё чаще встречались золотые берёзы с белыми стволами, леса раскрасились багрянцем, а крестьянские избы по сторонам дороги принимали всё более и более бедный вид.

Пошли запущенные поля, бурые коровы в стадах, оборванные пастухи с длинными кнутами, брошенными на плечо, кособокие домишки с чёрными, крытыми камышом крышами да верстовые столбы с корявыми цифрами на выдолбленных под самыми остриями прямоугольниках.

И в Митаве их не встречал караул солдат, здесь они, как и везде, поместились в доме наместника. Даже в герцогский дом их не пригласили.

А днём позже уже задули свирепые ветры, проникая сквозь щели кареты, давно сменившей румянцевскую и вроде бы длинной и удобной, в углу которой стояла на высоком треножнике медная жаровня, сверкающая сквозь покрывавшую её решётку раскалёнными углями.

Но и жаровня не спасала от холода: близко к ней было жарко, в дальних углах кареты всё насквозь выдувало, и надо было либо терпеть стужу и ветер, либо краснеть от удушающего жара углей.

Девочки уже так устали, что всю дорогу умудрялись, как и мадам Шувалова, спать на мягких пуховиках, устилавших карету, прижавшись друг к другу. Гретхен укрывала их меховыми полостями, и они размётывались во сне, подставляя лица под холодные струи непрерывного сквозняка.

Пейзаж за окошком теперь уже не интересовал их — они жаждали поскорей очутиться на твёрдой земле постоянного жилища, хоть как-то отойти, отогреться после дороги и встать утром, зная, что больше никуда не надо ехать...

Карета дёрнулась, едва не остановилась, сгустившиеся сумерки не позволили разглядеть что-либо, но статс-дама Шувалова, тоже порядком подурневшая и похудевшая за длинную дорогу, весело воскликнула:

— Вот мы и в Петербурге!

Девочки прилипли к маленькому окошку, но увидели лишь пятна от фонарей света, низенькие тёмные длинные строения, чёрную воду широкой реки.

Кортеж подкатил к приземистому двухэтажному зданию с маленькими башенками по углам и лестницей парадного входа, расходящейся на две стороны.

Луиза со страхом и нетерпением ступила на подножку, легко сошла на укатанную поверхность аллеи, слегка припорошённой облетевшими листьями деревьев.

Почти ничего не было видно вокруг, только ярко сияли фонари над входными высокими резными и тяжёлыми дверями, резко освещая ступени двухскатного крыльца.

У самой двери стоял рослый и суровый старик в облитом золотом мундире, рядом с ним теснились ливрейные слуги. Золото сверкало в отблеске фонарей, искрилось в стеклянных рамках дверей, бросало блики на мрак подъездной аллеи.

Всё кругом казалось ещё темнее от ярких фонарей подъезда, ничего было не разглядеть во тьме. Сжав руку Фридерики, Луиза, гордо выпрямив спину, легко и медленно взошла по широкой лестнице к самым дверям дворца.

Старик, одетый в золотой мундир, склонился перед Луизой, почтительно поцеловав ей и Фридерике руку, распахнул перед ними створки высоких и тяжёлых дверей.

Жестами показывал он им дорогу, они шли не спеша, позволяя себе лишь искоса оглядывать обстановку, комнаты, залы.

Везде стояла роскошная мебель, обитая тёмно-красным Дамаском[7], разукрашенные золотой лепниной потолки освещались огромными люстрами с десятками свечей, красные персидские ковры устилали всю анфиладу комнат.

Луиза не спешила — она всё ещё помнила наставления матери: никогда не суетись, ходя медленно и с достоинством.

Ах, мама, мама, зачем тебя нет здесь, в этих великолепных апартаментах, среди этих расфранчённых людей, которых не знаешь, за кого принять — это то ли ливрейные слуги, то ли важные генералы.