Елизавета Алексеевна: Тихая императрица

Было ли это предвестием бури, той самой мартовской ночи, о которой всю свою жизнь Елизавета вспоминала с содроганием? Были ли это первые признаки переворота, и лишь Елизавета догадалась об этом, потому что из всего двора она была более всех недовольна правлением Павла и его несносной жены?

Говорят, что великое видится только на расстоянии, а вблизи можно лишь разглядеть, что у императора смешной курносый нос, необузданный нрав, а приступы его гнева страшны и нелепы?

Она не могла ещё понять, что Павел много сделал для своей страны, что при всей гневливости он заставил разъевшуюся и бездельничающую гвардию служить, а не числиться в войске и получать жалованье, что дисциплина при нём возросла и многим стало неповадно воровать, хотя воровство вблизи трона распространено было всегда...

Словом, разглядеть издали можно, вблизи — нельзя. И Елизавета не только не любила своих свёкра и свекровь, она не прощала им самых маленьких глупостей, не говоря уже о больших.

Впрочем, кто знает, какими были глупости. Почему, например, Павел вообразил, что хорошенькая шестнадцатилетняя Анна Петровна Лопухина способна в него влюбиться? Почему выдал её замуж за молоденького князя Гагарина, приехавшего с хорошими вестями от самого Суворова, и притом гордился этим браком, но в то же время поселил её, как статс-даму, во дворце прямо под своими покоями и каждую ночь спускался к ней по тайной винтовой лестнице?

Глупость, каприз императора или просто тоска по хорошей любви и юной фаворитке? Но зачем тогда взахлёб рассказывал он старшему сыну о своей любви к этой девочке, приглашая и его разделить с ним тайные утехи с молодой княгиней?

Елизавета презрительно кривила губы и щурила красивые голубые глаза, когда Александр говорил ей о словах отца.

Правда, сыну вовсе не обязательно было говорить об этом своей жене, ему следовало бы сохранять тайну отцовской исповеди. Но в том-то и дело, что Александр хватался за соломинку: он чувствовал в Елизавете твёрдые привычки нравственного поведения и сообщал ей обо всём, чтобы услышать голос разума и трезвой добродетели...

Пока что жена заменяла ему всех — мать, отца, достойных осуждения, друзей. Только с Константином он был ещё более откровенен — рассказывал, как бил его отец сапогом в лицо при всех солдатах, как выкрикивал грязные оскорбления, из которых «свинья» было самым лучшим, как осыпал ударами и ругательствами при каждом удобном случае...

Константин, встреченный с почестями и заслуживший за свою храбрость в италийской кампании бриллиантовую шпагу, теперь снова был не в чести. Ему, как и брату, командиру полка, доставалось за каждое неровное прохождение каждой роты. Распекать, оскорблять, ругаться стало для Павла привычным, и он не щадил и детей, забывая, что одному из них предстоит стать его преемником, а другой должен поддерживать честь и достоинство царской семьи.

Немудрено, что братья втайне думали, как избегнуть позора, как устранить отца. Но дальше тайных дум они не шли. В разговорах друг с другом они лишь жаловались на отца, на его оскорбительные привычки и необузданный нрав, но даже друг от друга скрывали свои выношенные и отчаянные мысли...

Однажды к Александру подошёл Никита Петрович Панин, граф, руководивший теперь Иностранной коллегией.

— Государь, — сказал он без обиняков, — я хочу поговорить с вами с глазу на глаз.

— Я слушаю вас, — удивлённо ответил Александр и наклонил к Панину левое ухо: на правое он был глуховат уже давно — пушечный выстрел у самого уха оставил по себе знак.

Он знал Панина давно. Это был блестящий и умный политик, племянник давнего воспитателя Павла, Никиты Ивановича Панина, и сын генерала. Те Панины всегда стояли в оппозиции к трону. Никита Иванович Панин долгие годы провёл в Швеции и был за то, чтобы в России ввести шведский обычай правления с парламентом и ограничением царской власти. Близки к его взглядам были и принципы его брата, Петра Панина, блистательного генерала, победителя Пугачёвского восстания.

Вместе с Никитой Ивановичем Паниным Фонвизин писал и конституцию, которая так и осталась в архивах истории.

Александр всегда знал об этом — ещё бабушка Екатерина много рассказывала о Паниных, усмехаясь, что быстро укротила этих непокорных. Перенял было взгляды Панина и сам Павел, да, взойдя на трон, начисто забыл о них.

Во всяком случае, о конституции не было и намёка в его указах, хоть и облегчил он жизнь крестьянства, запретив помещикам использовать труд крепостных в воскресные и праздничные дни.

— Довольны ли вы правлением вашего отца, государя Павла? — напрямик спросил Никита Петрович Панин и выжидательно устремил глаза на наследника.

— Думаю, что не пристало нам обсуждать батюшкино правление, — быстро, словно бы заученно ответил Александр и прищурил близорукие глаза. — Не нам с вами, а одному Богу батюшка отчёт даст...

— Но, я думаю, вы знаете, как недовольно дворянство, как стонет войско.

Александр молча пожал плечами.

— И не зря бабушка ваша, Екатерина Великая прочила вам наследство своё, — осторожно заметил Панин.

Александр опять отмолчался.