Елизавета I

Виной тому были проникавшие в Англию миссионеры-иезуиты и католические священники, число которых росло. Их фанатизм раздувал уже потухшее было пламя старой веры, и королеве поневоле приходилось тушить это пламя кровью. Сохранять жизнь шотландской королевы было труднее, чем когда-либо, поскольку государственный совет и парламент видели в её существовании постоянную угрозу и для Елизаветы, и для самих себя. Она заменила Шрусбери на сэра Ральфа Сэдлейра и наконец поручила неблагодарную задачу охраны самой опасной узницы в Европе сэру Эмиасу Паулету. Сама Елизавета недолюбливала Паулета: то был мрачный, суровый пуританин, приверженец Уолсингема, которого было трудно упрекнуть в избытке рыцарской учтивости. Этот неусыпный страж сделал условия содержания Марии Стюарт просто невыносимыми; с тех пор как был раскрыт заговор Трокмортона, ей приходилось писать все свои письма в его присутствии, после чего он их просматривал. Благодаря бдительности Паулета Мария оказалась отрезанной от своих друзей в Англии и Испании и, можно сказать, похороненной заживо; когда она обратилась за помощью к своему сыну Иакову, который именовал себя королём шотландским, её известили, что он попросил у Елизаветы гарантий, что его мать никогда не будет освобождена. Елизавета диву давалась, как может Мария Стюарт быть настолько глупа, чтобы вообразить себе иной ответ. Неужели она верила, что узы сыновней любви привязывают к ней Иакова, который не видел её с младенчества и которому его нынешнее место на тропе матери очень нравится?.. Иаков ставил превыше всего собственные интересы и меньше всего на свете желал, чтобы его знаменитая и наделавшая столько шуму матушка вышла на свободу и потребовала вернуть ей корону.

В каком же нереальном мире жила Марид Стюарт, если она хотела опереться на своего сына и впала в пароксизм ярости и горя, услышав, что он примкнул к се заклятым врагам? Если Елизавета и вынесла какой-то урок из более чем двадцатилетнего правления людьми, то он заключался в том, что всецело полагаться на них — это безумие. Друзья и родные, возлюбленные и дети — глупо привязываться к ним сердцем, если честолюбие так легко рвёт эти привязи.

Прищурив глаза, Елизавета глядела прямо перед собой. Она правит уже столько лет, но по-прежнему не может чувствовать себя спокойно; она уже старуха, не без усилия призналась она самой себе, но той борьбе за власть, которой посвятила себя, не видно конца. Она дала своим подданным мир; они живут лучше, чем когда-либо в истории Англии, и всё же она не может почивать на лаврах и быть уверенной в их благодарности. Они готовы следовать за химерами: за титулом Марии Стюарт, за верой, защитницей которой та себя объявила, хотя всем известно, что Мария борется за власть, а не за папство — самую большую химеру из всех, которая тем не менее обрекает людей, подобных Эдмунду Кемпиону, самим идти на казнь и вести за собой множество других. Таким людям мало хлеба, мира и благополучия, и они всегда оказываются лучше тех, кто этим довольствуется. Они храбрее и благороднее окружающих её прихлебателей, слагающих песни и пишущих стихи во славу её красоты, которой она не блистала даже в молодости.

В попытках свергнуть с трона лучшего монарха за всю историю Англии (а Елизавета без ложной скромности считала, что имеет полное право претендовать на это звание) не было ничего героического, это была чёрная неблагодарность: поэтому королева ненавидела и беспощадно карала заговорщиков. Больше всего ей была ненавистна Мария Стюарт. В то время как столько друзей Елизаветы умерло, её враг, несмотря на сырость, тяготы заключения и эпидемии, продолжал жить, служа путеводным маяком для всех изменников.

— Может быть, если её не станет, я наконец-то обрету покой.

   — Вы что-то сказали, ваше величество?

В размышления королевы вмешался голос леди Сазерленд, и она поняла, что, должно быть, думала вслух.

Она встала и щёлкнула пальцами, приказывая Элизабет Трокмортон прекратить игру.

   — Пошлите за лордом Бэрли и сэром Фрэнсисом Уолсингемом. Когда они придут, вы можете удалиться.

Бэрли и секретарь королевы сели у окна; премьер-министра по-прежнему мучила подагра, и он докучал королеве просьбами об отпуске, которые та пока что не сочла нужным удовлетворить. Она нуждалась в Бэрли; он был осторожен, уравновешен и мудр, а то в государственном совете появилось слишком много молодых людей с утопическими идеями вроде Уолсингема, которые начинают брать верх.

   — Какая жара; мне кажется, перед нами вот-вот появится дьявол! Бедный мой Бэрли, полагаю, когда я вас потревожила, вы опять спали?

   — Нет, ваше величество, для этого сейчас слишком жарко. Я всего лишь читал.

   — А вы, Уолсингем?

   — Работал, ваше величество. Жара мне нипочём.

   — Вам всё нипочём. Иногда я спрашиваю себя, человек ли вы?

Секретарь королевы вспыхнул. Всякий раз, когда у Елизаветы было плохое настроение, она вымещала это на нём. Его чувству собственного достоинства был нанесён непоправимый урон, когда он однажды резко возразил ей, а она в ответ сняла с ноги туфлю и бросила ему в лицо.