Елизавета I

Лелеявшая в постели королева шёпотом велела ей попридержать язык и привести врача; не дурака Хьюза, который любую болезнь лечит пиявками, а нового лекаря-немца, которого рекомендовал Хандсон. «Господи, — пробормотала она сквозь зубы, — мне кажется, я лежу в кипящем масле! Дайте мне пить!»

Явившись, доктор Буркот не стал тратить времени даром. Без промедления он подошёл к кровати, откинул бархатное одеяло и пощупал у королевы лоб и пульс. Нагнувшись, осмотрел её глаза и проверил на ощупь состояние её кожи. Затем он выпрямился и оглядел её исхудавшее лицо; щёки уже запали и горели лихорадочным огнём.

Доктор откашлялся:

   — Ваше величество, у вас оспа.

Кто-то, стоявший в тени полога, испуганно ахнул и тут же замолк. Больная скорее ощутила, чем услышала, как все женщины в спальне инстинктивно отодвинулись от неё подальше.

Оспа! Её расстроенный мозг, балансировавший на грани горячечного забытья, пытался осмыслить этот страшный диагноз. Собрав остатки сил, она прохрипела в лицо важного коренастого немца, который стоял рядом с её кроватью и казался ей сейчас воплощением страшной болезни, которая обезображивает тех, кого не сумеет убить:

   — Уберите этого коновала с глаз долой!

Это были последние слова, которые она успела произнести, прежде чем потеряла сознание и погрузилась в море чередующегося жара и озноба; она металась в постели и стонала, борясь с лихорадкой, которая с каждым часом всё усиливалась.

Во дворец вызвали Сесила, собрались лорды, и в просторных покоях воцарилось напряжённое ожидание; приглашённые к королеве вместо Буркота придворные врачи подтвердили его диагноз и заявили, что она может умереть, если на коже не появятся пятна.

Так продолжалось пять суток; когда Елизавета наконец открыла глаза, она увидела расплывающиеся очертания лиц людей, столпившихся вокруг её постели. Постепенно ей удалось их узнать — Сассекса, по бороде которого ручьём текли слёзы, Сесила, поседевшего и осунувшегося, Арунделя, Уорвика и Нортхэмптона. Все они пристально вглядывались в её лицо, и в их глазах светилось сострадание. Елизавета с трудом повернула голову и увидела в полумраке коленопреклонённую женщину — она плакала. У Елизаветы мелькнула мысль, что это, должно быть, Кэт Дакр — бедная, глупенькая, верная Кэт оплакивает свою госпожу, которая постоянно к ней придиралась и которую она любила всей душой.

Елизавета тщетно искала ещё одно лицо — чёрные глаза и остроконечную бородку, серьгу с ослепительно сверкающей жемчужиной, которую она сама ему подарила, но его нигде не было. Где же Роберт... неужели он её оставил?.. Нет, даже изнемогая от болезни, Елизавета не могла поверить, что он так поступил. Он её не покинул; но она умирает и не в силах его защитить, и вот его враги уже не пускают его к ней. Она была уверена в этом; ей было достаточно известно, что творится вокруг смертного одра монархов. Когда она умрёт, Роберту придётся туго. Все они его ненавидят, а причина этой ненависти — она. Это она эгоистично превратила его в свою игрушку, не думая, сколько врагов у него появилось благодаря ей.

Её жизнь угасала; она знала это, знала, что болезнь разрушила её организм, что её душа вот-вот расстанется с телом; всматриваясь в глаза окружавших её мужчин, она понимала, что, по всей вероятности, жить ей остаётся считанные часы. И в эту минуту, когда земная власть, бывшая главной осью, вокруг которой вращалась вся её жизнь, уже почти от неё ускользнула, все другие чувства заслонила нежность; она ощутила болезненный страх за то единственное человеческое существо, которое она любила вопреки самой себе. Роберт, бессердечный и во многих отношениях недостойный и всё же такой могучий и величественный в своей мужской красоте, будет беспомощен, беспомощен как ребёнок, которого она так и не успела родить, как только останется без её защиты.

— У меня есть к вам просьба, милорды.

Они придвинулись ближе, и она поняла, что способна говорить лишь шёпотом. Это была слабая попытка, сентиментальная соломинка, за которую она пыталась ухватиться в последний момент, а то, что она знала о человеческой природе, подсказывало ей: эта попытка обречена на провал. Но всё-таки, если они её любят, если в них есть хоть капля жалости, при виде её предсмертных мук они могут исполнить то желание, которое она сейчас выскажет.

   — Я желаю, чтобы вы дали милорду Дадли пенсию... я вверяю его вашему попечению. Я хотела бы, чтобы вы избрали его протектором, если я не поправлюсь. Это человек, которому можно доверять... подойдите ещё ближе.

Эти слова требовали от неё таких усилий, что она чувствовала: вот-вот она снова потеряет сознание и погрузится в забытье. Огромным усилием воли она удержалась от этого и тем же слабым дрожащим голосом продолжила свою последнюю мольбу пощадить Дадли.

   — Я любила его больше, чем кого бы то ни было, — услышали окружающие, — но клянусь перед лицом Господа, что между нами никогда не происходило ничего неприличного... я поручаю его вашим заботам, и если вы меня любите...

Граф Сассекс упал на колени, так же не стесняясь своих рыданий, как и Кэтрин Дакр.