Елизавета I

   — Будет исполнено, ваше величество, — обещал он. — Даю слово.

   — Она вас не слышит, — перебил его Сесил. — Она снова потеряла сознание.

Он дрожал от страха. Ему было известно: при всей энергичности королевы у неё слабая конституция, а болезнь отнимает у неё последний остаток сил. Она лежала в постели неподвижно, будто уже умерла...

   — Где этот пёс Буркот? У остальных ничего не вышло, нужно попробовать его; где он?

   — Королева его оскорбила. — Вперёд выступила Мэри Сидней, стоявшая у изголовья кровати, в тени полога. — Он отказался вернуться и лечить её.

   — Предоставьте это мне, — бросил сэр Филипп Кэрью, родственник королевы, принадлежавший к роду Болейнов. Он развернулся и выбежал из комнаты.

Остальные покидали королеву медленно; некоторые оглядывались на лежавшую в постели хрупкую фигурку; она так исхудала, что её очертания еле вырисовывались под одеялом, а слипшиеся от пота огненно-рыжие волосы разметались по всей подушке. Королева умирает. Все они погибли. Пройдя в Зал совета, они принялись обсуждать, кого назначить её преемником. У неё была кузина, леди Кэтрин Грей, сестра несчастной девятидневной королевы Джейн. За то, что она тайком вступила в брак и родила двух сыновей, её заточили в Тауэр. Это была заносчивая дурочка, но она была протестанткой, и потому, кроме неё, им на ум никто не приходил; о Марии, шотландской королеве, не упоминали, потому что не осмеливались.

Не прошло и двух часов, как Кэрью сдержал своё обещание. Доктор Буркот прискакал во дворец и, ворча и ругаясь по-немецки, побежал по лестнице в опочивальню королевы.

Когда он вторично отказался прибыть во дворец, слуга Кэрью бросил ему в лицо плащ и сапоги, а сэр Филипп, приставив к спине доктора кинжал, заставил его одеться и сесть на коня. Когда Буркот приехал к Елизавете, профессиональное честолюбие в нём пересилило уязвлённую гордость. Он презрительно хмыкнул, увидев, что тяжёлое одеяло откинули в сторону, чтобы снизить температуру, и приказал фрейлинам развести в камине огонь, да пожарче. Перед камином положили матрац, а из бельевой принесли рулон красного полотна. Затем доктор велел поднять королеву с постели и положить на тюфяк перед огнём. Он сам завернул её в полотно, а когда она открыла глаза, дал ей какое-то питье и велел выпить до дна; оно должно было погрузить её в сон. При том он не удержался от сердитого замечания: «Чуть не опоздал, госпожа, чуть не опоздал!»

Через два часа он вернулся к больной и осмотрел её руку, торчавшую из потемневшего от пота кокона. Рука была покрыта ярко-красными пятнами.

— Инфекция вышла наружу, — объявил он. — Королева будет жить; не разворачивайте её, и, может быть, она сохранит свою красоту. И не поднимайте шторы. От солнца у неё только появятся рубцы.

И в крестьянских хижинах, и в домах родовитой знати способ лечения этой страшной болезни был одинаков. Окно завешивали красными занавесками или красной нижней юбкой, чтобы защитить больного от лучей солнца: то была жалкая попытка предотвратить появление на лице безобразных рябин и шрамов, которые делали выздоровление едва ли не страшнее смерти.

К вечеру государственный совет получил известие, что пятна высыпали у королевы по всему телу, жар спадает и непосредственная опасность для её жизни миновала. Сначала советники едва могли этому поверить. Черновик манифеста о провозглашении Кэтрин Грей королевой сразу же уничтожили, и было заключено джентльменское соглашение не ставить Елизавету в известность о том, как мучительно искали ей преемника. Она пошла на поправку; от радости даже те, кто ненавидел друг друга, пили по этому случаю на брудершафт, а Сесил предложил отслужить благодарственный молебен, как только королеве станет значительно лучше.

Через неделю доктор Буркот позволил советникам увидеться с королевой, но первым её навестил Дадли. Он преклонил колени перед кроватью, взял её руку в свою, и на мгновение нахлынувшие на него чувства оказались настолько сильны, что он не смог говорить.

Мэри Сидней рассказала ему о рекомендациях, данных Елизаветой советникам; услышав о её предложении назначить его протектором, он был сначала потрясён, а затем пристыжен. Его искренне тронула её попытка снять с него подозрения и умилостивить всех врагов, которые, как она, должно быть, чувствовала, должны были вот-вот объединиться и обрушиться на него.

   — Милый Роберт... всё это позади, и на мне даже не осталось никаких следов.

Это было поистине чудо: она была неимоверно худа и слаба, но болезнь не оставила у неё на лице ни единого рубца.

   — Даже если бы ты была рябой, как моя старая нянька, мне было бы всё равно, — ответил он. — Лишь бы ты была жива... вот и всё, о чём я молился денно и нощно.