Елизавета Петровна

Лесток и Жанна изложили присутствующим всё то, что им удалось узнать, Грюнштейн сообщил об угрозе, нависшей над преображенцами. Но не успел кто-либо высказаться по этому поводу, как дверь распахнулась, и в комнату вбежал капитан Ханыков.

– Ханыков! Где ты пропадал? – воскликнула цесаревна.

– Я был предательски арестован, ваше высочество, и спасся каким-то чудом перед самой пыткой. Рассказывать об этом долго, а терять времени нельзя. Ваше высочество! Вы должны сегодня же рискнуть на всё. Сегодня поздно ночью Преображенский полк будет мелкими частями выведен из города, завтра арестуют всех вас. Правительство в точности осведомлено о готовящемся заговоре. Если сегодня же не произвести замышленного, то завтра будет уже поздно!

Все повскакивали с мест. Отвечая на расспросы, Ханыков рассказал в общих чертах, каким образом ему удалось бежать и кто сообщил ему все сведения о замыслах правительницы.

Лесток, бледный, с трясущимися от страха, посеревшими губами подошёл к царевне и сказал:

– Ваше высочество! Момент действовать настал! Неужели вы погубите всех нас, которые всем жертвовали и рисковали за вас? Сегодня или никогда!

– Сегодня! – стоном вырвалось у Елизаветы Петровны. – Но я не могу… Без подготовки… решиться сразу… Это невозможно! Я не могу, не могу…

Лесток подошёл к столу и лихорадочно набросал на большом листе бумаги корону и монашеский клобук.

– Выбирайте, ваше высочество! – сказал он.

Елизавета Петровна закрыла лицо руками. Все обступили её с мольбами, но она, казалось, ничего не слышала.

– Ваше высочество, и вы ещё колеблетесь? – раздался чей-то тихий, болезненный голос.

Все с удивлением обернулись и увидели бледную, исхудавшую Оленьку, которая еле держалась на ногах, стоя в дверях.

После трагической смерти Столбина Оленька заболела нервной горячкой и три месяца была между жизнью и смертью. Лесток, врач на самом деле знающий, выходил её, но и после того она долго пролежала в кровати от слабости, не будучи в силах двинуться с места. Она страшно исхудала, вся её фигура приняла облик чего-то мистического, неземного. Только глаза, расширившиеся и потемневшие во время болезни, горели волей, страстью и местью.

Вставать и передвигаться без посторонней помощи по комнате она начала всего несколько дней, да и то еле-еле держась на ногах. Её не считали жилицей на этом свете, и Лесток не раз говаривал, что Оленька живёт только потому, что со всей мощью человеческой воли хочет жить для того, чтобы видеть кровь любимого человека отомщённой.

Каким-то странным чутьём Оленька почувствовала, что происходит что-то необычное, требующее её вмешательства. Коe-как перемогаясь, она добралась до зала совещания; в волнении её никто не заметил, и таким образом Оленька всё слышала, не будучи видима сама.

Теперь странный, мистически надтреснутый звук её голоса заставил Елизавету Петровну вздрогнуть.

– И вы ещё колеблетесь, ваше высочество, – повторила Оленька. – Колеблетесь даже тогда, когда у вас нет выбора, нет иного выхода? За что же умер мой Петя, за кого же он пожертвовал собой и мною? Как? Его кровь останется неотомщённой? Так же, как неотомщёнными останутся кровь и слёзы всего русского народа, всех мучеников, пострадавших за свою царевну? Ваше высочество, этого не может быть! Ведь это значит вторично убить всех их, вторично замучить смертными муками! Нет, это – минута слабости она пройдёт!..

Говоря всё это, Оленька тихо подвигалась к царевне. Её глаза горели, не отрываясь от взволнованного, смущённого взора цесаревны. И шла-то она как-то не по-людски – неслышно, как бы не касаясь пола. Так могли ходить призраки, а не живые люди, и призраком казалась она расстроенному уму Елизаветы Петровны.

Подойдя совсем близко к цесаревне, Оленька взяла её за руку и мягко, но настойчиво подвела к большому образу Богоматери, висевшему в углу. И никого, ни царевну, ни присутствующих, не удивило это нарушение всяческого этикета, малейших сословных перегородок.

– Молитесь, ваше высочество, – настойчиво сказала Оленька, – молитесь Ей, да просветит Она ваш затемнённый ум. Молитесь же, ваше высочество, молитесь!

Подчиняясь этой сверхъестественной энергии, Елизавета Петровна упала на колени перед образом и принялась жарко, пламенно молиться. Все ждали, затаив дыхание.

Помолившись, Елизавета Петровна встала и первым делом горячо обняла Оленьку. Лицо царевны сверкало теперь решимостью, мужеством; ей было трудно решиться, но, раз грань нерешимости была перейдена, она уже не знала колебаний, сомнений и удержу.

– Я готова, господа, – просто сказала она, – готовы ли вы?

Присутствующие криками радости ответили на эти слова, а Оленька со счастливой улыбкой на устах бесшумно рухнула на пол. Её отнесли в её комнату, а затем поспешно принялись обсуждать, как приступить к делу.