Елизавета Тюдор

Нива пасторали оказалась весьма тучной для придворных поэтов: кто только не обрабатывал ее, не в последнюю очередь рассчитывая на щедрое вознаграждение самой королевы или патронов. Зеленые леса и луга, избранные в качестве декорации, населяли нимфами, а саму королеву уподобляли царственной охотнице Диане, чью свиту составлял их легкий рой. Перепевы этого мотива встречаются в елизаветинской литературе сотни и сотни раз. Вот, например, Уолтер Рэли: «Благословенны будут ее нимфы, с которыми она скитается по лесам, / Благословенны будут ее рыцари, исполненные истинной чести, / Благословенна сила, коей она направляет потоки, / Да воссияет Диана, дарующая нам все это!»

А вот Бен Джонсон подхватывает дифирамбы своего патрона, Рэли, лунной богине Цинтии — Елизавете:

Гея, зависть отгони,
Тенью твердь не заслоняй:
Чистой Цинтии огни
Озарят небесный край —
Ждем, чтоб свет она лила,
Превосходна и светла.
Лук жемчужный и колчан
Ненадолго позабудь
И оленю средь полян
Дай хоть малость отдохнуть;
День в ночи ты создала,
Превосходна и светла![12]

Ему вторит Джон Дэвис: «Нигде нет таких коротких ночей, как в Англии летом», ибо они озарены особым светом, исходящим от их английской Астреи — Елизаветы.

В общем хоре голосов, прославлявших божественную Элизу, вел то один, то другой, предлагая для нее все новые и новые имена и образы. Не беда, что все смешивалось в путаном сознании поэтов, и та, которая символизировала для них чистоту и непорочность (Весту, Астрею, «незапятнанную лилию»), могла вдруг причудливым образом перевоплотиться в королеву любви и красоты, саму Венеру, символ пылких страстей, сулящий неизъяснимые наслаждения. В конце концов эта непоследовательность была свойственна и самому прототипу литературных образов. Вот Джон Дауленд восклицает в экстазе: «Она, она, она, одна она — / Единственная королева Любви и Красоты!» А вот она является Спенсеру Венерой из пены:

Пою не вам, премудрые вожди,
Но лишь моей монархине священной:
Она вмещает в девственной груди
Щедроты и красы любви нетленной;
Пою богине, порожденной пеной,
Лишь той пою, что любит больше всех,
И больше всех любима во вселенной…[13]

Спенсер был самым талантливым, но и самым нуждавшимся из елизаветинских менестрелей. Он постоянно голодал и отчаянно искал покровительства то Лейстера, то Рэли, чтобы они представили его стихи королеве. Если бы он мог, то вставлял бы ее имя в каждую строку. Но ему удивительно не везло в жизни. Прекрасный поэт умер в нищете, не успев воспользоваться горстью золотых, присланных от очередного фаворита — графа Эссекса. В 1589 году он начал большую аллегорическую поэму «Королева фей». Она должна была стать энциклопедией куртуазности и наставлением благородным дворянам, рассказывая о подвигах излюбленного героя английских легенд короля Артура и его рыцарей в стране фей. Елизавета выведена в поэме трижды: как сама королева фей Глориана, как Бельфеба и как Бритомарт, все три — героини отдельных историй о приключениях рыцарей (а ведь поэма осталась незаконченной; доведи Спенсер ее до конца, возможно, королева предстала бы и в новой ипостаси). Сказочная царица, загадочная, могущественная волшебница — такой воспел ее Спенсер, а ее земля — новый земной рай, благо, так удобно было обыграть созвучие имен «Елизавета» и «Элизиум» («Елисейские поля»):

И мыслилось, любое притязанье
Сей чудный остров утолить готов,
Любое прихотливое желанье;
Для каждого бы здесь нашлось очарованье.
Казалось, к смертным возвратился рай:
Столь дивное природы совершенство
Украсило роскошный этот край,
Что праведник, вкушающий блаженство
На небесах, избрал бы отщепенство,
Покинув Елисейские поля…[14]

«Королева фей» стала апогеем поэтической лести Елизавете. Однако сэр Уолтер Рэли, с чьей легкой руки поэма была представлена ей, сумел возвести поэтическую «надстройку» над храмом славы, созданным Спенсером. Рэли написал сонет «На “Королеву фей” Спенсера», изящно польстив в нем и поэту, и коронованному предмету его восторгов. По его мнению, Спенсер превзошел самого Петрарку, а добродетели Елизаветы затмили Лауру — прежний идеал небесной чистоты: