Элвис Пресли. Последний поезд в Мемфис

Постигать реальность этого мира было словно выходом за пределы моей собственной вселенной. Английский историк Ричард Холмс описывает биографа как «своего рода бродягу, который постоянно стучится в окно кухни, втайне надеясь, что его пригласят на ужин». По–видимому, Холмс имеет в виду попытку исследователя проникнуть в тайники истории, хотя не исключено, что он говорит сущую правду. Если не осознавать свой статус стороннего наблюдателя, если бы я не был способен посмеяться над собой, оказавшись в нелепом положении, в которое я не раз попадал за эти годы, тогда бы мне не хватило необходимой скромности для выполнения своей задачи. Но, с другой стороны, если не быть достаточно тщеславным, чтобы думать о возможности воссоздания событий и ситуаций, происходивших в жизни, из беспорядочных деталей; если не считать себя способным домыслить различные исследования, рассуждения, смутные воспоминания, тогда нечего и стремиться рассказывать историю. «В тот самый момент, когда кто–то начинает исследовать истинность простейших фактов, которые он считал подлинными, — писал в своей автобиографии Леонард Вулф, — он моментально сходит с узкой, но надежной тропы и оказывается в трясине или зыбучих песках: с каждым шагом он все глубже увязает в болоте неуверенности и неопределенности». Эта самая неуверенность и должна стать единственной реальной отправной точкой и единственным неоспоримым фактом.

При подготовке этой книги я провел интервью с сотнями свидетелей и очевидцев описываемых событий. К моей великой радости и нескрываемому удовольствию, я обнаружил «миры в мирах»: мир вокальных квартетов, новаторский дух послевоенного радио, множество миров Мемфиса (который, как мне казалось, я отлично знаю), карнавальный мир самородков, которые самостоятельно продвигаются наверх, — именно из этого мира вышел Полковник Томас А. Паркер. Я видел, как робко мечтают о музыкальной индустрии, которой пока еще не было и в помине, и я видел, как страстно желают создать новую форму искусства, которое еще предстояло изучить. Я пытался размышлять об этих мирах, о мужчинах и женщинах, которые их населяют, я думал о сложности, целостности и запутанности характера этих миров, но, конечно же, об этом можно только размышлять. Что касается центральной фигуры, я попытался передать и ее сложность, и неоднозначность тоже. По–моему, получилась героическая сага и в то же время очень трагическая, однако — и это относится ко всему, что происходит с нами в жизни, — ее нельзя воспринимать как единое целое и не следует интерпретировать каким–то одним образом. Как нет во всех ее частях ничего, что свидетельствовало бы о ее целостности. Надеюсь, что после этих слов никто не подумает, что я в отчаянии заламываю руки, предвидя невозможность справиться с поставленной задачей, — это всего лишь желание объять необъятное и отметить уникальность человеческого опыта.

Я хотел рассказать правдивую историю. Я хотел показать Элвиса Пресли без мрачных пут мифа, без гнетущих последствий культурного шока, который он вызвал и значение которого действительно огромно. Полагаю, мне до определенной степени удалось добиться своего — для этого я всего лишь позволил воздействовать на предмет моего исследования другим факторам, заключил его в иные, новые условия. Безусловно, как любой биограф, я волновался о сценах, воображал, как должны были развиваться события, слишком хорошо понимал ограниченность своих возможностей дать верную перспективу и понимал, что линзы истории искажают действительность. Я искал возможность связать то, что соединить невозможно, и я пускался со своим героем в такие диалоги, которые, как считал Ричард Холмс, приводят к «доверительным отношениям» — или «истинным отношениям» — между биографом и объектом его исследования. Как отмечает Холмс, цель исследования — истина, но всегда существует возможность того, что истина находится «где–то в другом месте». «Возможность ошибки, — настаивает он, — величина постоянная на протяжении всей биографии».