Эмигрант с Анзоры

Днем — еще ничего. Занимаешься по программе, гуляешь, читаешь что-нибудь. А вот как рассказать про вечера, про одинокие вечера? Когда стискиваешь зубы, чтобы не выть от тоски. Сжимаешь в кулак сердце, забираешься под одеяло и принимаешь все меры, чтобы заснуть поскорее. Чтобы дотянуть до утра. А заснуть уже не удается.

К хорошему привыкают быстро. Вот и я уже привык к сытости. К покою. К удобствам привык. Это уже само по себе не радует. А вот то, что не с кем поговорить… тоскливо…

Вскоре я понял, что горячий цергинский ву — не такой уж хороший напиток. Если взять обыкновенный ром… во всяком случае, заснуть можно быстро. Так я его поначалу и использовал — как снотворное.

Наверное, надо было рассказать Ингору обо всем. Или пойти к этому их психотерапевту. Но мне тогда даже и в голову не приходило пожаловаться на тоску, на душевное состояние. Кому какое дело до твоего душевного состояния… И кто может в таком случае помочь?

Постепенно я перестал делать упражнения. Даже учиться. Ощущение бессмысленности чего бы то ни было, любых действий, становилось все сильнее. К тому же по утрам сильно болела голова. Безусловно, на Квирине есть хорошие лекарства от головной боли… но ведь это же надо опять обращаться к врачу. А зачем, когда можно просто выпить еще стаканчик.

Иногда я спохватывался — надо же учиться… через год, теперь уже меньше, мне перестанут платить деньги. Я должен буду куда-то устроиться. Надо минимум сдавать. Успею… возражал ленивый внутренний голос. Я лихорадочно нацеплял мнемообруч, повторял несколько уроков. Потом мне снова надоедало.

Днем я выбирался из квартиры, как медведь из берлоги. Только старался теперь держаться подальше от людей. Я уходил за город, бродил по лесу или вдоль берега моря. Лес не очень напоминал наш, лервенский, но все же это успокаивало как-то. Шум листвы, сетчатые солнечные пятна, склоненные над полянками верхушки сосен, запах трав.

Но бродя, я постепенно начинал «созревать» для новой выпивки. Я уже представлял себе тяжесть бокала в руке, вкушал аромат… Белый ром казался мне необыкновенно вкусным (пока не попробуешь…)

Гадость это — белый ром. Спирт и еще какая-то горечь невероятная. Страшная гадость. И обжигает глотку. Мы никогда не пили в Лервене. Нам и сенки вполне хватало. От сенки на душе радостно, все беды проходят, начинаешь любить окружающих. А ром этот — одна тяжесть, слепая, беспросветная, похожая на медленное самоубийство. И наконец впадаешь даже не в сон — в забытье. Без галлюцинаций, без иллюзий, просто временное небытие. И вот это небытие — основная цель выпивки, забота и задача всего дня.

Стыдно. Все время невыносимо стыдно. Все люди вокруг — такие правильные, доброжелательные, хорошие. Такие труженики, чистенькие, приветливые. Создали такой красивый, прямо идеальный мир.

А ты — грязная (я даже в ванне перестал купаться — не до того), ленивая свинья… только и умеешь, что лежать на диване и сосать свое пойло. Тебе все дали — красивый дом, деньги, жратву, образование вот дают… а ты…

Стыдно. Не знаешь, куда глаза девать. Ведь все понимаешь про себя — а изменить не можешь. Не могу я от этого отказаться.

И злость появляется. Злишься на всех людей вокруг. Не то, что наружу нос не высовываешь, это и от стыда понятно. Но даже фильмы не можешь смотреть, противно. Сволочи… красивенькие, чистенькие, умные. Убил бы всех. Правильно нас учили… А может, мне тут диверсию организовать? И сделал бы точно что-нибудь, только встать с дивана невозможно.

Потом утихает злость эта, беспричинная, необъяснимая… безысходность появляется, тоска. Что мне за дело до их чистоты и красоты, до их учебы и работы. У меня нет никого. Никого ведь нет! Друзей моих нет больше, братьев. И даже нет человека рядом, который бы понимал, что такое Община… с которым все можно было бы обсудить, повспоминать. Мне кажется, попадись мне даже Кабу сейчас, даже Зай-Зай — мы бы с ними были как братья. В этом чистом, красивом, чужом и холодном мире.

И тогда кто-то будто трогает тебя за плечо. «Эй, Ланс! Все же хорошо, что ты?» И хочется плакать от этого прикосновения — будто это Таро или Арни. И вдруг понимаешь, что не злость это, и не стыд, и не тоска, а просто раны болят. Ведь это снаружи Ингор залечил мне все раны, даже рубцы (остались только те сагонские точки, да они сами, может, сойдут потом). А изнутри душа точно так же изрезана, измучена, только душу никто тебе вылечить не может.

И льешь на нее, льешь обжигающий спирт, чтобы от шока она онемела совсем.

Звонок видеофона. Я, машинально.

— Чуча, прием.

Тьфу ты, зачем? Я поспешно вскочил с дивана, поддернул штаны. Ну у меня, наверное, и видок… Неужели нельзя было промолчать, не отвечать на вызов?

С экрана странными темными глазами смотрела на меня Сэйн. Я ее не сразу узнал, а когда узнал, мне стало еще более неловко.

Представляю, на какое чучело я сейчас похож.

Сэйн ничего не сказала по этому поводу. Улыбнулась и произнесла.

— Ара, Ландзо! Ну как дела у тебя? Вот решила позвонить.

— Ара, — пробормотал я.

— А у меня муж вернулся, — похвасталась Сэйн. — Герт!