Эмиграция (июль 2007)

Я давно хотела для тебя написать воспоминания о детстве твоего папы, дяди Миши и моем.

Не думай, что мои братья были какими-то особенными мальчиками, «бэбэ модель». Вовсе нет. Они были нормальными детьми с такими же качествами и недостатками, шалостями и порывами, как у других детей. Но от многих они отличались своим ранним развитием, интересами, знаниями. Этому много способствовала обстановка, в которой они выросли, но многое было и прирожденным, наследственным.

Я родилась в Петербурге на Гагаринской, но первая квартира, которую я помню, была на Кабинетской.

Своей няни в этом звании я не помню, она сломала себе руку и стала калекой, и папа ее устроил в богадельню, откуда она приходила нас навещать и где и умерла. Я ее очень любила и отлично помню в платье богаделки и в чепчике. Новая няня поступила к нам, когда мне было лет шесть, а может быть, и раньше, потому что Миша был еще мал, она долго носила его на руках, несмотря на запрет мамы. Он все требовал: «Неси меня». - «Мишенька, я устала, у меня руки не крюки». - «Так купи себе крюки». У нас она прожила 17 лет, перейдя на должность кухарки. Звали ее Матрена Онуфриевна Петрова, Московской губернии.

Как ты знаешь, твой дедушка был присяжным поверенным. У него был большой кабинет, нам было запрещено прикасаться к чему бы то ни было на письменном столе, что мы свято соблюдали, но знали подробно все, что на нем и в нем находилось. Папа нам многое показывал и объяснял назначение.

Была большая гостиная с желтой мебелью Второй империи, столовая, спальня родителей, наша детская, комната, где жила сестра отца тетя Соня до своего замужества; она давала уроки. Около передней была небольшая комната, где работал письмоводитель Даниил Петрович Стецюра, комната для прислуги, кухня и ванная. Никогда у нас прислуга не спала на кухне, что в то время было принято во многих домах. Против дома был особняк присяжного поверенного Крузо, с садом, куда мы по знакомству ходили гулять. Когда мы немного подросли, нам взяли француженку мадемуазель Леонтин, которая нас обучала странным способом: мы сидели перед ней на детских стульях, она по тетрадке читала слова, и мы должны были их повторять. Она больше всего любила картошку, и когда она нас учила писать и палочки у нас выходили тощими, она говорила, что эти палочки не едят картошки. Но пробыла она у нас не долго. Гриша заболел скарлатиной, нас с Мишей и няней отправили к дяде Володе, который тогда еще не был женат и жил в Саперном переулке, и Мадемуазель ушла. У дяди мы очень хорошо жили, он нас страшно баловал, и когда мама после карантина приехала за нами, то была поражена и рассержена на няню, потому что Миша (четырех лет) за обедом пил красное вино с водой, заявив дяде, что ему дают дома, и няня не остановила.

Первые годы нашей жизни мы летом переезжали на дачу либо на Сиверскую по Варшавской железной дороге, либо в Парголово по Финляндской. Сиверская была дальше, было около часу езды, а Парголово - под самим Петербургом. Я отлично помню последнюю дачу в Парголово (так называемое Второе Парголово, их было три), где мы провели три лета. Она принадлежала американке, госпоже Хуттон, и почему-то в комнате, где устроили детскую для мальчиков, висел портрет королевы Виктории. Когда мы приехали (это свершалось в наемной карете, за близостью расстояния, а вещи шли на возу), то еще ничего не успели разместить, нас стали укладывать и сказали Грише: «Помолись Боженьке». Гриша долго искал еще не повешенный образ и, не найдя его, посмотрел на портрет королевы Виктории и спросил: «А где же Боженька, эта толстая?»

Одно лето родители уезжали в Крым и на Кавказ, и мы жили с бабушкой и няней, обе были трусихи. По ночам няня высовывалась из окон и кричала: «Наша барыня хорошо умеет стрелять», - хотя грабители не существовали. Дворник иногда колотил в трещотку.