Эмир Кустурица. Автобиография

Неожиданно для меня он разразился рыданиями. Настоящими и глубокими. Доктор буквально плакал горючими слезами. Я смутился и поискал глазами, нет ли в кабинете кого-нибудь еще. На секунду мне пришла в голову мысль, что, возможно, это какой-то метод терапии. Я вскочил со стула, обернулся. Никакой медсестры не было видно. И ничто не могло остановить рыданий этого мужчины.

От моей депрессии не осталось и следа. Я подошел к доктору:

— Что с вами?

— Они сломали нам хребет… там, в «Голи-Оток», — ответил он, вытирая слезы. — Вы знаете, человеку потребовалось несколько миллионов лет, чтобы научиться стоять на ногах. А там брат переломил надвое хребет своему брату. И мы начали ползать, как далматские ящерицы.

* * *

Когда я закончил «Папу в командировке», доктор Йованович присутствовал на первом показе. Он снова плакал. На этот раз от радости. После смерти Тито заключенным лагеря «Голи-Оток» в некоторой степени вернули их гражданский статус. Однако это преступление никогда не привлекало внимания международной гуманистической мысли. Для всех это был всего лишь эпизод истории. И наша голгофа затерялась в сфере сложных взаимоотношений между русскими, сербами и православными черногорцами. «Голи-Оток» не числится в списке мифологических преступлений. Между тем лично мне кажется, что существуют исторические преступления, касательно которых колесо гуманистической мысли начинает буксовать в грязи. В последнее время принято интересоваться и заниматься лишь теми преступлениями, которые имеют прямую связь с прогрессивной идеологией. В этой драме, где замешан Сталин, молчание гуманистов о преступлениях «Голи-Оток» благополучно оправдали. Сегодня я горжусь своей дружбой с доктором Йовановичем. Своими слезами он исцелил мою депрессию.

* * *

Мы с матерью и доктором Йовановичем медленно прогуливаемся по берегу моря. Йованович говорит нам:

— Мурат был очень проницательным и умным человеком, но он не умел ни отделять главное от второстепенного, ни сохранять дистанцию по отношению к такому количеству событий. В жизни следует научиться некоторым маневрам и уметь их использовать. Не для того, чтобы развлекать окружающих, а для того, чтобы принимать не слишком близко к сердцу людей и ситуации.

— Вот видишь, я тебе говорила: политика не принесет тебе никакой пользы. Это не лучший вид спорта для людей со слабыми нервами, — делает вывод моя мать, глаза и чувство юмора которой увеличиваются по мере того, как она стареет.

Мы прощаемся с доктором: он отправляется на свои консультации, а мы с матерью идем в сторону кладбища Савина. К могиле моего отца. Сенка призналась мне, что постоянно находит на могиле свежие цветы. Всякий раз, когда она приходит, чтобы украсить могилу цветами, кто-то ее опережает.

* * *

Мы с Сенкой, каждый со своей стороны, пытаемся скрывать свои слезы, чтобы не огорчать друг друга еще больше. Мы оплакиваем отсутствие Мурата. Кстати, я всегда считал, что глаза Сенки были такими большими оттого, что она много плакала. Я утешаю себя тем, что однажды мои глаза станут такими же крупными, как у нее. Господи, сколько же слез мы, Кустурицы, пролили за всю свою жизнь! Часто даже тогда, когда в этом не было особой необходимости.

* * *

Однажды вечером в соревнованиях по прыжкам на лыжах с трамплина один словенец выиграл медаль в австрийском городе Гармиш-Партенкирхен. Мы с отцом прыгали на диване, плача и крича от радости. Соседи выражали свое недовольство по поводу возникшего шума.

— Идите вы куда подальше со своими словенцами, — возмутилась моя мать, — вы мне диван сломаете!

Затем, ближе к вечеру, мы пролили бутылку вина на ковер, прикрытый прозрачной пленкой.

— Вот видишь, Эмир, — сказала мне Сенка, — а ты все время смеешься над моей манерой заботиться о вещах… Скажи, что было бы, если бы вино разлилось по ковру?

— Ничего! — ответил я.

— Да ты и вправду наглец, — разозлилась она. — Как это — «ничего», тебе известно, что для таких расходов мне приходится работать целый год?

— Я знаю, но ты видела торговца газетами, у которого нет ног? Вот это действительно трагедия, а твоя беда — просто мелодрама!

— Замолчи сейчас же! Как тебе не стыдно? Весь в отца!

В тот день, когда наши гандболисты выиграли на Олимпийских играх в Мюнхене, мы также плакали, слушая наш гимн.

Среди всех наших слез мне особенно запомнилась одна сцена. Это случилось на пороге нашей квартиры в доме номер 9 по улице Каты Говорусич. По сараевскому телевидению «Евровидение» сообщило, что фильм «Папа в командировке» только что победил на Каннском фестивале. У нас как победы, так и поражения ознаменовываются теми же слезами, мы их не разделяем.

То же самое было, когда умер Тито. Со стадиона «Косево», где прервали матч «Сараево — Осиек», мы все помчались домой, на случай, если вдруг понадобимся, и чтобы наши близкие не волновались.

Когда «Папа в командировке» получил «Золотую пальмовую ветвь», мой кузен Эдо Нуманкадич прибежал к нам. Он обнял Сенку и тут же разрыдался. Глядя на эту сцену, Джим Джармуш наверняка решил бы, что эти двое оплакивают смерть близкого человека.

— Эдо, что случилось?