Эмир Кустурица. Автобиография

Наверное, он хотел сказать, что нужно держать ее в тепле, но его мозг, должно быть, совсем замерз. Спеша поделиться радостью, что Златан вернулся живой, я разбудил Зорана.

— Златан вернулся! — сообщил я ему.

— Кто вернулся? А где он был?

— Спи-спи, все в порядке! — сказал я, несказанно довольный такой развязкой.

* * *

Уик-энд не закончился трагедией, но мы едва избежали парадоксального финала современных драм, где люди ведут обычную жизнь, в которую вторгаются необычные вещи, чаще всего как раз во время уик-энда. На обратном пути в Сараево я снова начал думать о Майе. Я сожалел, что мне не представилась возможность предупредить сына Бебы Селимовича: «Слушай, ты, жирдяй, постарайся не делать глупостей с Майей, если не хочешь, чтобы я превратил тебя в гамбургер!»

* * *

Еще чесоточный, к тому же с похмелья, я сел на утренний самолет до Белграда. В 15 часов отправлялся поезд в Прагу, через Загреб и Будапешт. Не успел я сесть в него, как появился усатый болгарин, который меня узнал:

— Эй, парень, могу выделить тебе полку всего за тринадцать дойчмарок!

— Тринадцать марок за то, чтобы я снова подцепил чесотку в твоем вагоне?

На самом деле я хотел сэкономить немного денег для своего экзаменационного фильма, поскольку, по логике вещей, вряд ли мог подхватить чесотку во второй раз. Я устроился, о чудо, в пустом отсеке второго класса, где всю дорогу читал. И даже хорошо, что я не смог уснуть. Я подготовился к лекциям Вавры и написал новую версию сценария для моей «Герники».

* * *

В скрежете тормозов поезд прибыл на Центральный вокзал Праги. Я помчался в студенческое общежитие. С гордостью и нетерпением я ждал показа «Амаркорда». Я пропустил лекции по эстетике профессора Фербара. На лекциях по истории литературы доктора Циганека на меня начал наваливаться сон, но я отчаянно сопротивлялся: нет, спать я не собираюсь. Я вышел на улицу и пошел вдоль Влтавы, размышляя, смотрел ли Сметана на реку, когда создавал свою симфоническую поэму «Моя Родина». Ну вот, снова я задаюсь глупыми вопросами. Разумеется, ему не обязательно было любоваться водой, чтобы написать свой шедевр! Я снова ощутил сонливость. Теперь уже в положении стоя. Быстрым шагом я направился к кинозалу.

* * *

В зале собралось много народу. Свет погас, пошли начальные титры, затем на экране возникли виды маленького городка Римини, атмосфера Возрождения. Весна, пух одуванчиков летит перед объективом. С каким мастерством Феллини сумел построить свою экспозицию! Появляется бродяга, произносит «La primavera!», а я… засыпаю! И просыпаюсь, когда идут финальные титры. Да что со мной творится? Как такое вообще возможно? Я снова проспал весь фильм. Здесь явно замешана какая-нибудь порча. Колдовство. Мне опять пришлось ловить на себе презрительные взгляды своих однокашников. Что тут поделаешь? Я превратился в прекрасный материал для психиатров.

Я поведал о своих переживаниях одному из своих чешских друзей, Яну Кубисте. Он не понял, почему я делаю из этого такую драму.

— Не вижу в этом ничего особенного, — ответил он мне. — Все очень просто, ты не можешь делать две вещи одновременно. Это результат усталости от поездки. Успокойся, фильм останется здесь еще на какое-то время.

Почему я испытывал такое жгучее чувство стыда? Я проспал показ великого фильма, ну и что? Мне стало еще хуже, когда все принялись рассказывать о чудесах, которыми Феллини наполнил свое произведение. Я чувствовал себя униженным. «Идиот, — говорил я себе, — ты заслуживаешь того, чтобы твои товарищи смотрели на тебя как на последнее дерьмо!»

* * *

Тем не менее где-то в глубине души я был глубоко уверен, что на протяжении всего показа действовало некое наслоение образов. Что-то неуловимое произошло между мной и фильмом.

В понедельник вечером в пивной «У Судека» я добивал себя смесью пива и рома, тогда как на следующее утро мне предстояло приступить к практике. По программе Академии я должен был ассистировать Любе Велецке, режиссеру с последнего курса, в ее дипломном фильме.

Иногда во время практики и удается чему-нибудь научиться, но чаще всего это больше похоже на сеанс дрессировки. В действительности ассистент — это как подмастерье, проходящий через все стадии рабства. Если ему удается выдержать испытания и по ходу хотя бы что-нибудь усвоить, он может надеяться, что однажды получит собственного ассистента. Все это могло быть откровенно банальным, если бы во время съемок я не познакомился с Агнес. Это напоминало какой-то обряд. Агнес, изучавшая в Братиславе дизайн, исполняла в фильме главную роль. Она приехала в Прагу, чтобы стать актрисой. Эта девушка, казалось, сошла с картины Вермеера. Агнес, со своими оленьими глазами, превратила мои беседы с ней во время съемок в нечто большее, чем простой обмен словами.