Энергия кризиса. Сборник статей в честь Игоря Павловича Смирнова

…Что делать — дурная эпоха,
все попросту пишут, да плохо,
что хуже и впрямь воровства,
Эх, грудь ты моя, подоплека,
всех помнишь, а вслух только Блока
и то с отрицаньем родства.

И дальше — уже во весь голос — от собственного имени:

(Что делать — дурная эпоха.
В почете палач и пройдоха.
Хорошего — только война.
Что делать, такая эпоха
досталась, дурная эпоха.
Другая пока не видна.)

Автобус! машина «победа»!

прошу, не давите поэта,
не смотрит он по сторонам.
В нем связь между нами и Блоком,
в ледащем, слегка кривобоком,
бредущем в плохой ресторан.

О муза! будь доброй к поэту,

пускай он гульнет по буфету,
пускай он нарежется в дым,
дай хрену ему к осетрине,
дай столик поближе к витрине,
чтоб желтым зажегся в графине
закат над его заливным.

Наличная ирония последних, выше уже приведенных строк, съедена содержанием стихотворения. «Ресторан» — это олицетворенная свобода, иной в советское время художнику было сыскать трудно. Говорю вполне серьезно. «Водка была катализатором духовного раскрепощения <…> приучала не бояться людей, властей»[399], — писал сам Лосев в прозе и стихах:

Знаю, когда отключимся с похмелья,
нас, забулдыг, запихнут в подземелье,
так утрамбуют, что будь здоров.
Там уж рассыплемся, там протрезвеем.
Только созреем опять и прозреем
для бесконечных грядущих пиров.

В «ресторане», в его атрибутах — коньяке и водке, — навязчиво фигурирующих в блоковских сюжетах Лосева, «связь между нами и Блоком», прихотливая и в то же время едва ли не «интертекстуальная» связь поэтов всех времен. Как, например, в стихах Лосева «Из Вергилия», которого сейчас оставим в покое, — с теми же самыми «блоковскими» мотивами:

Как внятно в захолустной тишине
звучит под осень музыка ухода!
Как преломляет малость коньяка
На дне стакана падающий косо
закатный луч, который золотит
страницу…

Относительно Блока Лев Лосев не остепенился почти что до «закатного луча»: пишет контрблоковскую «Равенну», демонстративно входящую в одноименный с блоковским цикл «Итальянские стихи», и вслед за ним упоминавшийся цикл «Из Блока», заявленный эпиграфом «А в избе собрались короли». Что это за «короли», ясно с первой же строчки: «Выпиватель водки. Несъедатель ни крошки…» И т. д. Последние строчки цикла и того хлеще, ибо развоплощают блоковское вьюжное видение из «Двенадцати», обернувшееся у Лосева неким клиническим «Иваном Петровичем бедных тварей»: «Он в халате белоснежном, / в белом розовом венце, / с выраженьем безнадежным / на невидимом лице».

В лучшем случае мотивы из Блока используются для макаронических игр, как в стихотворении «Сон юности», в котором «вбегает серый вольф», то есть приятель литературной юности Сергей Вольф, «и наизусть читает Блока „Цвëльф“».

Так или иначе, в подсознании Лосева автор «черной розы в бокале» сидит прочно. Вот, например, канонический список русских поэтов в его версии: «Версты, белая стая да черный бокал, / аониды да желтая кофта». Номинально «черный бокал» здесь — ранняя (1915) статья Пастернака под этим заглавием. Однако, по сравнению с цветаевскими «Верстами» или ахматовской «Белой стаей», она для Пастернака не эмблематична и довольно скучна — декларация какого-то «импрессионистического футуризма». Если же вспомнить пастернаковское отношение к поэтике Блока как «импрессионистической» и вообще его благоговейный взгляд на его лирику в целом (как и у его героя Живаго, у которого с Блоком связан «новый строй впечатлений» как раз в сценах, последовавших за изречением о «бедствиях среднего вкуса»), то и в выбранном им для декларации заглавии и, следом, в выборе примера Лосевым опять зазвучит Блок. Что и сам автор приведенного перечня не отрицал.

Также и в последнем прямом упоминании в стихах Блок отнесен Лосевым к числу немногих «звезд» русской поэзии:

А бета созвездья, белея как Блок,
Свой свет проливает туда, где листок
предсмертной записки приколот:
презренье, отчаянье, холод.