Энергия кризиса. Сборник статей в честь Игоря Павловича Смирнова

В самом деле, враги повсюду. Вот, к примеру, все та же биржа труда, где сквозь толпу пробирается ухоженный старик, а вокруг него суетится «худой человек в очках и с папкой „мюзик“ под мышкой» (1: 39). Он напоминает, что закончил гимназию и уже поэтому достоин места в конторе старика. Но поскольку этот аргумент не действует, господин с папкой припоминает, что старик обязан своим возвышением его отцу. В ответ — раздражение: «Вы, батенька, развратник и дурак — всем ведомо, и молчали бы, коли бог убил…» (Там же). Любопытно, как меняется смысл реплики в зависимости от издания, хотя в обеих редакциях описание и реплики идентичны. В версии 1936 года старик — мизантроп, пусть и человек дела, тогда как в 1956 году его образ обрастает новыми деталями, благодаря которым персонаж предстает однозначным классовым врагом, «нэпманом» и «сволочью». Даже артист Аркадий Осипович, в которого Антонина влюбляется до своего несчастливого замужества, во второй редакции более мобилизован. В ресторане, куда они идут после спектакля с Антониной и ее подругой, он общается с каким-то подозрительным типом, который говорит ему гадости в присутствии девушек, а на их вопрос о незнакомце отвечает: «Так. Смешной мужичок» (1: 95). В версии 1956 года артист получает записку от официанта и рвет ее, «железным голосом» поясняя, что ответа не будет. Потом добавляет: «Скотина!» — и указывает на автора записки: оказывается, это «некий иностранный подданный, по фамилии Бройтигам. <…> Концессионер, директор-распорядитель, спекулянт и международный жулик. Отто Вильгельмович. Занимается скупкой жира, кишок, рогов, копыт, устраивает комбинации с альбумином и на досуге устраивает турне русских артистов за границу. Замучил меня всякими предложениями» (2: 105). Вскоре Бройтигам подходит сам, «скрипя остроносыми лакированными туфлями, держа сигару в коротких пальцах» и принимается сулить артисту гастроли в Берлине, Гамбурге, Дрездене, Мюнхене и Кельне. Во второй редакции и этот персонаж уже не имеет отношения к живым людям. Это «буржуй» из «Окон РОСТа», журнальная карикатура.

В этой сцене особенно заметно диссонирующее переключение регистров речи. «Скотина», равно как и цитатные, заимствованные в «Золотом теленке» Ильфа и Петрова «рога и копыта», — это не родной язык артиста, но чей-то чужой текст. Все увереннее Другой заявляет о себе, переключая персонажа в функцию тела-медиума, заставляя его говорить заемным голосом. В продолжение своей обличительно-иронической речи Аркадий Осипович сам превращается в карикатуру под стать своему оппоненту. Такой же невольной карикатурой предстает инспектор Рабкрина по фамилии Альтус, которого Антонина также встретит на бирже и запомнит до самой их свадьбы в финале романа. В первой редакции романа он обещает сделать, что сможет, и кратко прощается: «Ну ладно, идите, мне работать надо» (1: 41). В послевоенной версии сперва следует признание: «Я всякую размазню, нюней всяких не терплю…» (2: 62), а на прощание буквально включается передовица советской газеты: «Если где столкнетесь с безобразиями, с бюрократизмом, с хамством — обращайтесь к нам в Рабкрин» (Там же).

Во второй редакции обличениями и (само)разоблачениями увлечены не только «новые», но и так называемые бывшие люди. Однажды у Антонины крадут деньги рабочего клуба, где она тайно от мужа убирается после работы в парикмахерской («месть старого мира», испытание верности новому). В расстроенных чувствах героиня приходит к бывшей однокласснице — просить в долг. Визит весьма несвоевременный: накануне главу семьи забрали в ЧК за торговлю «золотыми челюстями, долларами, морфием» (2: 176). Для автора и читателя редакции 1956 года специализация спекулянта — уже чересчур сложно, избыточно. Школьная подруга Антонины швыряется стаканами и в досаде обзывает своего мужа за то, что тот оказался «распросоветским. Почти партиец. Коммунар по убеждениям. Он — и это быдло! — Какое быдло? — не поняла Антонина. — Ну, эти все нынешние! — Почему же „быдло“? — даже приподнялась Антонина…» (2: 177). Хлесткое польское ругательство, и в наши дни популярное у изящной публики, вложено в уста докторской дочки для придания ее образу большей классовой внятности. Зато из второй редакции исчезает веский контраргумент: «Он продал своего отца! <…> Он продал добрую дюжину людей! Мерзавец! Теперь они в тюрьме, а он на свободе…» (1: 175). Это суждение может ненароком настроить читателя на сочувствие тем, кто сидит в застенке ОГПУ, а допускать этого нельзя.

Когда же Тоня сознается председателю клубной ячейки Ярофеичу в том, что у нее украли деньги, разворачивается настоящий театр одного актера, демонстрирующий рост классовой сознательности через отрицательно заряженную фразеологию (первая редакция маркирована курсивом, вторая — полужирным шрифтом, общие места не выделены):