Энигма. Беседы с героями современного музыкального мира

Гия: Вы знаете, эту квартиру получил в 1904 году мой дедушка, отец моего отца. Пять поколений выросло здесь. Дом построен в конце XIX столетия, были очень красиво разукрашенные стены на трех этажах, но при коммунистах пришли и все замазали, кроме надписи Salve, выложенной у входа на лестницу. Ничего не осталось, к сожалению.

Ирина: Гия, ваша мама была католичка, а папа православным. Как такое получилось?

Гия: Они были либералы, нормальные люди, полюбили друг друга. Свадьбу справляли здесь в день смерти Ленина. Мама была, как в те времена писали в анкетах, домохозяйка. Но она была для меня совершенно необыкновенным человеком. Я вам сейчас расскажу один эпизод. Когда я заканчивал консерваторию, я написал квартет для деревянных духовых инструментов, довольно слабое сочинение, студенческое. В то время в центральной газете «Коммунист» печатали радиопрограммы. Мама уже не могла передвигаться, но она их все читала. Раз в месяц примерно передавали этот квартет, и она, узнав, что через неделю передают его, начинала обзванивать своих родственников и всех просила в этот день и в этот час сесть у черных репродукторов и послушать, как объявят мою фамилию, мое имя и начнется квартет. Вот ее тоже выносили к этому репродуктору, диктор объявлял на грузинском языке, что сейчас вы услышите квартет для деревянных духовых инструментов, и потом начиналась моя музыка. Через одну минуту моя мама говорила: «Это слушать невозможно!» и ее уводили. Вот какая у меня была мама.

Ирина: А что-то из вашей музыки ей все-таки понравилась?

Гия: Ну, это было чуть-чуть позже. Но я не думаю, что понравилась.

Мой отец был тоже особенным. Он прекрасно рисовал в молодости, был профессором медицинского института, заведующим кафедрой. И вот, по-моему, в 1965-м, в день исполнения моей Первой симфонии в Большом зале Консерватории он пришел на концерт. А на этом концерте присутствовал Валя Сильвестров, мой близкий друг. Когда концерт кончился и люди вышли на улицу, он спросил: «Валя, скажите, из моего сына что-нибудь получится?» Вот такие у меня были родители.

Ирина: Они не были музыканты.

Гия: Первой симфонией в то время, наверное, 90 % сидящих в зале остались недовольны. Она по тем временам для слушателей была неприемлема. Там произошел потрясающий случай: отец дирижера Джансуга Кахидзе привел человек восемь своих ближайших друзей, они расположились в четвертом ряду. Первые 20 минут, конечно, это была мука для них, но потом начиналась кода, окончание, струнные тянут кластер на четыре пиано и это длится несколько минут, и все вздохнули. Но потом был один взрыв страшный, этот взрыв длился три секунды и опять тишина и кластер тихий. Музыканты это назвали «полундрой». Я и мои друзья близкие знаем, что наступит этот взрыв, и он наступил, и опять тишина. И в этой тишине, наверное, ползала слышит, как ближайший друг отца Джансуга говорит: «Венечка, раз до сих пор с нами ничего не случилось, значит, мы еще поживем», поднялись все восемь и начали выходить, а музыка продолжалась.

Ирина: Получается, сначала старшее поколение отрицало вашу музыку?

Гия: Абсолютно. Один народный артист Грузии, композитор, при гостях из других республик сказал, что с моим приходом в музыку композиторам завезли морфий, вот такое неприятие было. Говорили даже, что я переписываю свою музыку с польских партитур… в то время, видимо, имели в виду Пендерцкого, а позже, наверно, Гурецкого.

Вот все, что касается моих родителей и ситуации, которая была в моей молодости.

ПАУЗА. ПЕРЕКУР.

Гия: Вот я смотрел вашу передачу с Риккардо Мути, и он очень много говорил о своих педагогах, начиная с Нино Рота, а у меня были свои педагоги. Это Георгий Николаевич Данелия, у которого я многому научился, в основном работоспособности. Это режиссеры Роберт Стуруа и Эльдар Шенгелая. Я их считаю не только близкими людьми, но и моими педагогами. Естественно, у меня были педагоги в консерватории, но я должен откровенно признаться, что уровень преподавания некоторых предметов, как, допустим, «анализ формы», «полифония», был по сравнению с Московской, с Ленинградской консерваторией довольно низкий. И, когда у меня спрашивают люди, знакомые с моим творчеством, как я смог найти эту нишу и выработать явление, которое называется «индивидуальностью», я всегда отвечаю: из-за посредственного образования.

Мне приходилось получать образование из музыки Шостаковича, Прокофьева. Я изучал партитуры. Ну а потом, когда наступила хрущевская оттепель, в железном занавесе появились какие-то открытые каналы.

Оттепель – это когда Игорь Блажков, дирижёр, на километровой бобине прислал мне всё творчество Антона Веберна, и если кто-то говорит о присущей моей музыке тембральной драматургии – это заслуга Антона Веберна и Блажкова. Вот что такое оттепель и эти щели, которые появились.

С помощью этих щелей я и мое поколение поняли, что существует кроме Прокофьева и Шостаковича огромный музыкальный мир, абсолютно не похожий друг на друга: Стравинский, Малер, Шёнберг.