Энкантадас, или Заколдованные острова (др. перевод)

Внешностью он по всем описаниям напоминал жертву какой-то злой волшебницы; он словно напился из чаши Цирцеи. Звероподобный; лохмотья лишь отчасти прикрывают наготу; веснушчатая кожа вся в волдырях от постоянного пребывания на солнце; нос сплющенный; лицо землистое, тяжелое, перекошенное; волосы и борода густые, нечесаные, огненно-рыжие. Тем, кто видел его впервые, он казался каким-то вулканическим существом, извергнутым на поверхность теми же толчками, что породили весь остров. Говорят, что когда он спал, скрючившись в своей лавовой берлоге в горах, то казался кучей сухих листьев, которые свирепый ночной ветер сорвал с осенних деревьев и, на минуту утихнув, забыл в этом укромном уголке, а потом задул с новой силой, чтобы где-нибудь дальше повторить свою безжалостную выходку. Рассказывают также, что этот самый Оберлус являл поразительную картину, когда душным облачным утром, укрывшись под непотребной черной клеенчатой шляпой, мотыжил землю между кустов картофеля. Такой искривленной, изломанной была вся его необыкновенная натура, что казалось, даже рукоять его мотыги постепенно съежилась, превратилась в жалкую кривую палку, и орудовал он ею, как дикарь боевым серпом, а не как цивилизованный земледелец. Он завел себе непонятную привычку при первой встрече с незнакомым человеком все время стоять к нему спиной, возможно потому, что это была его наименее выразительная, а стало быть, лучшая сторона. Если встреча происходила в его огороде — а так бывало, когда вновь прибывшие прямо с корабля шли в ущелье на поиски диковинного зеленщика, о котором они были наслышаны, — Оберлус некоторое время продолжал мотыжить, точно и не слышал приветствий, ни учтивых и тихих, ни шумно-веселых. Когда любопытствующий старался зайти спереди, анахорет с мотыгой в руке столь же старательно отворачивался и так, пригнувшись, угрюмо описывал круги вокруг своей картофельной кочки. Это — если он мотыжил. Если же сажал, во всем его облике и в каждом движении было что-то до того злорадное и скрытное, точно он не картошку бросал в землю, а отраву в колодцы; что же касается его более безобидных чудачеств, то он воображал, будто посетители его не просто хотят запастись картошкой или хоть с кем-то пообщаться на этом пустынном острове, но жаждут лицезреть могучего отшельника Оберлуса в его царственном уединении. Просто не верится, чтобы такое существо обладало таким тщеславием, чтобы человеконенавистник так ценил поклонение; но он действительно был одержим своей манией и потому в разговорах с капитанами напускал на себя уморительную важность. Впрочем, это явление того же порядка, что и всем известная склонность некоторых каторжников хвастаться самыми отвратительными своими подвигами. А случалось, на него нападала другая блажь, и он подолгу прятался от посетителей то за одним, то за другим углом своей каменной хижины; либо, как медведь от охотника, ускользал сквозь сухие заросли в горы, чтобы только не видеть человеческого лица.

Если не считать случайных гостей с моря, общество Оберлуса долгое время составляли одни черепахи, и он словно опустился даже ниже их уровня и сравнялся с ними в потребностях — разве что всегда был готов напиться до бесчувствия. Но как бы низко он, казалось, ни пал, в нем таилась, только ожидая случая проявиться, еще большая низость. В самом деле, единственное, в чем Оберлус превосходил черепах, была заложенная в нем порочность, а заодно и нечто вроде сознательной воли к ее проявлению. Более того, из дальнейшего, возможно, станет ясно, что такие изъяны, как честолюбие и стремление к власти ради власти, свойственны отнюдь не исключительно благородным умам, но также и существам, вовсе лишенным разума. Нет созданий столь себялюбивых и властных, как некоторые животные, — это мог заметить всякий, кто наблюдал за нравами пастбища.

«Мне этот остров от матери достался, Сикораксы» [51], — сказал себе Оберлус, озирая свои пустынные владения. Каким-то способом он раздобыл — может быть, выменял, а может быть, украл с корабля — старый мушкет и несколько пуль. А обзаведясь оружием, ощутил потребность действовать как тигр, когда почувствует, что у него выросли когти. Долгая привычка властвовать над окружающим миром, одиночество, лишь изредка нарушаемое встречами с людьми, во время которых он мог проявить либо холодную независимость, либо торгашескую хитрость, — все это, очевидно, выработало в нем преувеличенное понятие о собственной значительности и чисто животное презрение ко всем и всему на свете.