Энциклопедия наших жизней: семейная сага. Истоки. Книга 4. Детство и юность Ираиды Глава 3

5.02.59 г.

ЗДРАВСТВУЙ, ИРОК!

Я пишу тебе, как ни странно, это письмо, первое в нашем недолгом знакомстве, и вероятно, последнее, т. к., если я (в живом общении) не могу связать двух слов (вот медведь!), то на бумаге (учитывая моё органическое отвращение к этой форме общения), они получатся такими корявыми, бесцветными и бесцельными, что я заранее прошу извинить меня за беспокойство.

Я знаю, что теперь ты уже не приедешь. Твои глаза в вагоне электрички были устремлены в книгу и, хотя ты и делала вид, что читаешь, тем не менее, поднимала их при каждом стуке дверей, словно ждала, что вот-вот войдёт тот, кого ты ждала (безусловно, не меня!). Как я того не желал, я не вошел, ибо чувствовал, что всё было бы напрасным. Мы бы опять молчали, не зная – о чём ещё говорить, что ещё сказать друг другу. Чем бы сильней уколоть, а порой и обидеть, иногда походя, иногда с умыслом.

Идея твоей свободы всегда стояла передо мной неразрешимым (вот тупица) вопросом: идеей свободной любви (м. быть. в этом моя ошибка). Но я всегда целиком и полностью отдавал тебе всего себя, не получая тебя всю обратно (в этом, может быть, проявляется мой эгоизм. Плюс эгоизм мужчины – собственника).

Да, я хотел (страстно желал) тебя всю до капельки, чтобы ты мне принадлежала вся, какая есть, но сделать возможность реальностью, увы, я не мог (да и не сумел бы никогда!).

Из-за этого я и переживал всё время, всё время испытывал странную, порой нечеловеческую ревность. Я ревновал тебя даже к собственной тени (вот чудак! если не сказать ещё сильнее!). А из этого вытекало всё моё обращение к тебе, зачастую принимавшее очень грубые формы (да и к чему искать причину поведения, если она ясна – невоспитанный молодой человек, что ещё сказать!).

Мне стало ясно, что даже в тех встречах, что были у нас, было бы равноправие, то мне было бы очень плохо (вот эгоист!). Не знаю, может быть, в любви или дружбе есть равноправие (что ты, кстати, сама отвергаешь своей идеей и своим поведением), но в жизни я не встречал этого.

Мне кажется, что один всегда любит сильнее другого, и первого поглощает второй. У нас это почти стало происходить, причём сильнее стал любить я (может быть, только привязался сильнее, ведь, в жизни бывают однолюбы и тебе, широкой и любви обильной натуре, трудно это понять), но долго так не могло продолжаться, тем более, что ты уже охладела ко мне, как личности, интересующей тебя (ты познала уже во мне всё), а я не хочу подачки нищему: просить и умолять остаться, зная, что ты считаешь себя во всём выше, не считая роста.

Ярлык скряги ко мне тоже очень подходит, так что его можно «с гордостью» носить – это твоё, наверное, далеко не первое открытие.

Я больше не буду распространяться на эту тему (да она и не стоит того), ибо передо мной стоит твоя снисходительная кривая улыбка, говорящая: до чего же ты глупый, мой мальчик!

Может быть, это написанное вчера письмо, и не будет опущено, может быть, ещё увидимся (что не бывает в жизни), но в одном я твёрдо уверен – день 3 февраля был самым чёрным днём в нашей (вернее, в моей) жизни.

Я знаю, – наши дороги стали расходиться и время – вечный целитель, постепенно сотрёт прекрасные краски встреч, которые ещё так недавно радовали, а чаще омрачали наши усталые души.

Последняя песнь пропета! Мы идём дальше.

Кончая такое длинное письмо, я так и сам не понял, что я хотел им сказать, но ты поймёшь.

Виктор.