Энциклопедия русской души (сборник)

– Мало, что ли, нечисти на нашей земле! – вскричал Пал Палыч. – Непонятно, с чего начинать. Кого куда нужно перезахоронить прежде, чем выровняется плоскость морали.

– Всех не перезахоронишь, – вздохнул Саша.

– Вернемся к американцу, – предложил генерал.

Американский шпион

– Старик! – обрадовался он мне на старомодном жаргоне. – Давай увидимся!

– Возьми Сесиль, – сказал я. – Пошли в грузинский ресторан. – Я знал, что Грегори прижимист. – Приглашаю.

В ресторане нас, конечно, пожелали подслушать, но я запретил Саше даже думать об этом.

– Или доверяете мне, или до свидания, – сказал я.

– Что же все-таки, по-твоему, революция 1917 года? – задумчиво спросил Грегори. – Случайность или закономерность?

Он писал книгу о России уже десять лет и никак не мог кончить. То власть менялась, то – концепция.

– Случайная закономерность, – безошибочно предположил я.

– Как? Как? – Он бросился записывать в блокнот.

Мы вспомнили ужасы диссиды. Пришли в умиление. Это было тысячу лет назад, когда на праздники давали пайки-заказы с синей курицей, баклажанной икрой и зеленым горошком, и мне стало странно, что я жил тысячу лет назад. Грегори был тогда похож на молодого Байрона с полуметровыми ресницами. Я работал «одним молодым писателем» в качестве цитат для его влиятельной газеты, и органы не могли вычислить, кто бы это мог быть.

– Да вычислили! – сказал мне Пал Палыч при следующей встрече. – Вычислили, но не сажать же было вас всех!

– Значит, подслушивали?

– Не всё, – признался Пал Палыч. – Аппаратура забарахлила на самом интересном месте.

Грегори любил русскую поэзию и грузинские рестораны, но был настроен непримиримо. Он считал, что Россия неисправима, и ее ослабление благожелательно для всего человечества. Любой провал России на Украине, в Прибалтике, Чечне, Ираке, где угодно, он воспринимал с облегчением.

– Меня тошнит от твоей Америки, – чистосердечно сказал я. – Пластилиновая страна.

– А меня тошнит от твоей России, – рассердилась француженка Сесиль.

– От твоей Франции меня тоже тошнит.

– От Франции-то почему? – не понял Грегори.

– Мертвые души! – хмыкнул я.

Правда, когда мне резали шины или воровали на даче, мне казалось, что Грегори прав, и чем дальше, тем больше. Я понимал, что если со мной что-то случится, я поверю ему целиком, потому что индивидуальный опыт важнее общественного счастья, по крайней мере, для меня. Но, с другой стороны, Грегори меня раздражал. Он делал вид, что в стране ничего не происходит.

– Но ведь вся ваша сраная советология провалилась. Никто ни черта не понял. Даже не могли предсказать перемены.

– Перемены! – скривился Грегори.

– Только не говори, что было лучше.

– Не знаю.

– Есть немало эмигрантов, которые накачивают вас, потому что их не позвали. Писать об этой политической возне – одна тоска, – сказал я.

– Для заработка полезно.

Положение было парадоксальным. Я принимал игру с бывшими палачами за деньги, а Грегори вел честную игру, отстаивая свои идеалы для заработка. Но с Сесиль у меня были особые отношения, и я решил встретиться с ней отдельно. Мне с женщинами проще.

Галломания

Если Россия когда-нибудь кого-нибудь любила, так это – Францию. Она отдала всю свою славянскую душу за Францию. Не спросив позволения, она бежала за Францией, как дворняжка. Она облизала каждого французского учителя, приехавшего учить барских детей, каждого французского повара. Она любила Францию за бесконечную разницу, которая была между ними, за то, чего в ней никогда не было и не могло быть: за изнеженность носовых дифтонгов, ясность понятий, неминдалевидные глаза, будуары, за «р», неподвластное рабской натуре.

В погоне за Францией она уже никого больше не встретила, ни на кого не оглянулась, немцы, голландцы и шведы остались на обочине без должного внимания. Краткая предоктябрьская симпатия к англичанам не смогла развернуться, кроме как в изучение второго языка у питерских барчуков, а климатический рай Италии, помноженный на музеи и простонародный тосканский характер, имел прикладное, художественное значение Юга.

Россия не только говорила по-французски грамотнее, чем по-русски. Она думала по-французски, жила по-французски, пила по-французски, сочиняла стихи по-французски, мечтала по-французски. Как ебутся француженки? Каждый русский мужчина считал за счастье спать с француженкой.

Россия возвела Францию в невиданную математическую степень, слово «француз» освещалось королевским солнцем, и они были королями любви, принцами остроумия, кардиналами легкомыслия. Все, что у нее самой не получалось, она приписала к послужному списку французов. Она сочинила им биографии из оргий, дудочек и пасторалей, она балдела от декольте с геометрически безукоризненными, непрыщавыми шариками грудей и от качелей, возвестивших о свободных шалостях.