Эоловы арфы

Маркс и Лафарг ехали в своем отделении одни. Пользуясь вынужденным досугом и тем, что им никто не мешал, они, то возбуждаясь, то приглушая голоса, вот уже второй час говорили, говорили, говорили… Руки того и другого были заняты. Маркс держал большую увесистую книгу — только сегодня утром присланный Мейснером первый том «Капитала» — подарок Энгельсу. Рядом на диванчике лежала широкая плоская коробка. И она, очевидно, таила в себе что-то интересное. В руках у Лафарга обернутый куском старого пледа огромный полуторалитровый бокал, который он привез из Бордо, где был недавно у своих родителей, — тоже подарок Энгельсу.

Маркс, привыкший во время беседы прохаживаться, порой клал книгу, вставал, делал два шага и, уткнувшись в дверь, удрученно садился на свое место, причем каждый раз коробке грозила опасность быть раздавленной. Лафарг тоже и гораздо чаще, чем собеседник, ставил свой бокал, вскакивал, но не устремлялся шагать, а делал несколько как бы разряжающих его волнение жестов и садился. И все это так резко, энергично, что Маркс настороженно протягивал руку, опасаясь, как бы не упал на пол и не разбился бокал. Еще бы! Ведь Лафарг говорит, что это редчайший сорт хрусталя и отменная работа. Фред будет рад, он умеет ценить подобные вещи…

Со стороны эти поочередные вскакивания выглядели довольно комично, но ни маститый философ, ни молодой влюбленный медик не видели и не могли сейчас видеть себя со стороны — так они были увлечены беседой.

— Да, дорогой мой, да, — говорил Маркс, слегка ударяя кулаком по книге. — Если вы хотите продолжать отношения с Лаурой, то нужно отказаться от своего метода, так сказать, ухаживания. Вы прекрасно знаете, что твердого обещания еще нет. Но если бы даже она была помолвлена с вами по всем правилам, то и тогда вам не следовало бы забывать, что слишком большая интимность более чем неуместна. Вы поразили меня с самого начала. Я с ужасом наблюдал перемены в вашем поведении изо дня в день за геологический период одной только первой недели вашего знакомства…

— Первой недели? — изумленно переспросил Лафарг. — Вы помните первую неделю нашего знакомства?

— Прекрасно помню.

— А для меня все это время с того дня, как я увидел Лауру, слилось в один сплошной, нерасчленимый кошмарный поток.

— Это вижу не только я… — усмехнулся Маркс и, минуту помолчав, продолжал: — На мой взгляд, истинная любовь выражается в сдержанности, скромности и даже робости влюбленного по отношению к своему кумиру.

— Кумир — это уже попахивает восемнадцатым веком, религией…

— Да, кумир, чем бы это ни попахивало!

— Ваша жена была для вас кумиром?

Маркс ответил не сразу. Он что-то перебирал в памяти, вспоминал, видимо, подыскивал аргумент поубедительней. Потом медленно проговорил:

— Вот послушайте несколько стихотворных строк… — Он набрал полную грудь воздуха и прочитал:

Исполниться надежде
Настал желанный срок,
Обрел я то, что прежде
В мечтах лишь видеть мог.
Все то, чего мой разум
Не одолел трудом,
Открылось сердцу разом
Во взгляде дорогом…

— Это ваши стихи, Мавр? — удивился Лафарг.

— Да, мои. Таких стихов тридцать лет тому назад я написал три тома. Все они были посвящены невесте… Стишки так себе, и даже менее того, но в этих восьми строках разве не видно отношение к любимой как к кумиру?.. А у вас я вижу слишком непринужденное проявление страсти да преждевременную фамильярность.

— Но, Мавр! — взмолился Лафарг. — Меняются времена, меняются и нравы.

— Да, нравы меняются, но мы, коммунисты, должны заботиться о том, чтобы они менялись к лучшему, пока хотя бы лишь в нашей среде.

— Сделайте же наконец скидку на мой креольский темперамент! — Лафарг вскочил. — Вы родились в Пруссии, а я кубинец, в моих жилах течет не только французская, но и негритянская кровь!

— Если вы не перестанете ссылаться на свой темперамент креола, то моим отцовским долгом будет встать с моим немецким здравым смыслом между вашим темпераментом и моей дочерью. — Маркс действительно встал, шагнул к двери и, прислонившись к ней спиной, продолжал говорить, словно вырезая по камню каждое слово: — Если, находясь вблизи нее, вы не в силах проявлять любовь в форме, соответствующей лондонскому, а не гаванскому меридиану, не в состоянии умерить свой пыл до уровня английских нравов, то Лаура — уж позвольте мне быть откровенным до конца — безо всяких церемоний выставит вас за дверь, и вам придется любить ее на расстоянии… Имеющий уши да слышит.

Яростно вращая огромными белками, выделявшимися на его смуглом лице, Лафарг опустился на сиденье и, снова взяв в руки бокал, горестно прижал его к себе. Маркс тоже примирительно сел. Ему хотелось шуткой разрядить напряжение, и он сказал: