Эпифания викария Тшаски

Так вот как должен выглядеть этот триумф? В злых мыслях, которые подавлялись уже год, с которыми боролся, все выглядело не так. Просто — уходит, потому что он, Янек Тшаска внезапно оказался кем-то необыкновенным, рядом с которым его плебанское величество не могло уже лучиться величием? Вот же ведь лажа, ведь он, Янек, именно сейчас в нем нуждается! Какое-то мгновение — но мысль очень быстро отогнал — а не сделать ли отца настоятеля, в акте смирения — своим духовным наставником, в котором так нуждался, чтобы отделить то, что начнется, от подлых начал в душе, удостоенной внимания Христа.

По ступеням со второго этажа, шлепая обувью, спустилась панна Альдона.

— Fařoru, dyć weźće śe aby kůnsek wuštu na droga, jo wům klapšnity zrobja, ja? (Пан ксёндз, по крайней мере, хоть кусок колбасы на дорогу возьмите, или вам бутербродов сделать, хорошо? — силезск.), — произнесла она и, не ожидая ответа, пошлепала на кухню с кольцом пахучей колбасы.

Отец настоятель вздохнул.

— Отец нужен здесь, ведь я же не умею управлять приходом! Кто всем этим займется? Опять же, только с отцом настоятелем я могу поговорить… И я даже думал о каком-то духовном руководстве… — выдавил из себя Тшаска.

— Видишь ли, Янек, это не так просто, — отозвался отец настоятель с удивительной доверительностью. — Ты говоришь о руководстве? Хорошо, тогда слушай: я не знаю, что с тобой творится, хорошее это или плохое, от кого родом та сила, которая в тебе, я тоже не знаю. Но вот сердцем, душой чувствую: что-то здесь не так. Но ведь я не могу противопоставлять себя ни людям, ни тебе… Это все, что касается моего руководства.

— Вот только с вами не удается говорить, потому что пана ксёндза… ну… я не могу считывать… Я не вижу вас. Людей я вижу насквозь, а вот пана ксёндза — нет. И Кочика тоже не вижу, почему так, не знаю. Вот других, да — и всех, кого вижу насквозь, становятся для меня далекими и чуждыми, потому что это так, словно бы всех их видел нагими, только это нагота самая глубокая, самая интимная, я вижу их очищенных от плоти, словно бы я был… Богом, вы уж простите, отец настоятель. То есть, это не должно быть святотатством, а всего лишь сравнение, вы понимаете? — выплеснул из себя викарий, подходя поближе и хватая старого священника за руку.

Ксёндз Зелинский вырвался из руки викария.

— Нет, Тшаска, нет. Меня не соблазнишь. Я знаю, почему ты не видишь меня, почему не видишь Кочика. Надеюсь, что ошибаюсь, и что Господь выбрал меня, чтобы для тебя я был тем плохим персонажем из всякой агиографии, от которого неприятности и сомнения указанный святой, в данном случае — ты, сносит со смирением. Если я ошибаюсь, то кто-то, возможно, когда-нибудь оценит, что я освободил тебя от моей особы. Но что-то говорит мне, Тшаска, что я не ошибаюсь, и что все то, что здесь происходит, не имеет ничего общего со святостью. А в таком случае, пускай, Богом клянусь, оно не будет иметь ничего общего со мной.

Пан приходский священник Анджей Зелинский поднял чемодан, повернулся и спустился по ступеням. Он открыл багажник хонды, забросил чемодан, уселся за руль и, не оглядываясь, уехал.

Панна Альдона выбежала за ним, тяжело дыша, в вытянутой руке держа завернутые в бумагу бутерброды. Красная хонда не остановилась. Экономка вернулась в дом, пожала плечами, надела пальто и пробормотала себе под нос:

— Te klapšnity z wuštym I kyjzům to śe, kapelůnku, zjyće na swašina abo na wjčyeřo, bo faroř tak oroz pojechali, žech byúa juž za ńyskoro. Sam, na byfyju ležům. (Эти вот бутерброды с колбасой и сыром пан викарий пускай съест на полдник или на ужин, потому что отец настоятель так неожиданно уехал, что я и не успела. Они на буфете лежат. — силезск.).

Она еще раз огляделась по сторонам.

— Mantel mům, taška mům, paryzol mům — to jo tys juz půńda, co tu by da śedźeć… (Так, пальто есть, сумочка есть, зонтик имеется — тогда я пойду уже, а то чего здесь сидеть — силезск.).

И она ушла. Ксёндз Ян Тшаска остался сам. Тишина двухсотлетних стен окружила его плотным и тесным коконом, чтобы расколоться через мгновение, разодранной скрипом дверки шкафа, из которого вышел Христос. Он прошлепал босыми ногами по полу, встал за ксёндзом и шепнул ему на ухо:

— Не беспокойся, Иоанн. Рассчитываю только на тебя.

Тшаска стоял у окна, глядя как Альдона с трудом жмет на педали, покачиваясь так, словно бы каждый оборот колес должен был стать последним. Христос положил ему руку на плечо.

Из-за поворота, за которым исчезла экономка, появилась красная «альфа ромео».

— GT. Клёвая тачка, — сообщил архангел Михаил, выходя из шкафа.

Ксёндз Тшаска, изумленный и потерявший почву под ногами, повернул голову к ангелу.

— Михаилу всегда нравились земные спортивные автомобили, что тут удивительного? — буркнул Иисус.