Эпифания викария Тшаски

— И вот тут я подумал, что голос Вашего Преосвященства будет решающим. Не стану притворяться, будто бы не осознаю влияния Вашего Преосвященства в епископате и за его пределами. Скажу честно, я очень беспокоюсь за брата. Сегодня я разговаривал с Ясеком по телефону, так он вел себя, словно сумасшедший. Или, хмм, словно одержимый.

На лице Зяркевича не дрогнула ни единая жилка. Тшаска продолжал:

— Так вот, в связи с этим, я хотел бы просить Ваше Преосвященство повлиять на начальство Янека, чтобы те предоставили ему отпуск. Я займусь им, перекрою публикацию в «Фактах» и все каким-то образом утихнет. Ведь это дело не нужно ни Церкви, ни нам.

Тшаска замолчал. Архиепископ тоже молчал, дав возможность своему собеседнику чуточку поволноваться. И волнение это было обосновано. До Анджея дошло, что он неверно определил интересы иерарха. В конце концов Зяркевич отозвался:

— У меня сложилось впечатление, что вы, пан Тшаска, допускаете принципиальное злоупотребление. Вы пытаетесь повлиять на мое решение, не имея на то ни права, ни возможностей. Так что я не вижу причин продолжать эту беседу. К вашему брату мы отнесемся так же, как отнеслись бы к любому иному священнику.

Ладно, попик, тогда поговорим иначе.

— Ваше Преосвященство, и все же я весьма настаиваю. Не надо, чтобы епископат придавал всему этому какую-либо официальную форму; я сам отправлюсь в Силезию, заберу Янека, обеспечу ему лечение, статья в «Фактах» не появится и скандала не будет, — Тшаска даже не приподнялся со стула.

— Я предлагаю вам закончить этот разговор до того, как вы произнесете что-то лишнее. В какой-то мере я понимаю вашу возбужденность, которая наверняка не следует из заботы о брате, а скорее — из заботы о собственной карьере, которую вы последовательно строите на всем известном фанатизме вашего отца — вы обладаете всеми его достоинствами, в конце концов, вы носите фамилию Тшаска, в то же самое время вы современны и лишены недостатков вашего родителя. Потому, говорю, я понимаю вашу обеспокоенность и желание «блокирования» — как вы это сами определили — журналистской активности некоей газетенки. Но, вы уж простите, политическая карьера того или иного семейства не может быть для меня причиной, по которой я должен был бы, во-первых, позволить вам влиять на мои решения, а во-вторых, я должен был бы превышать собственную компетенцию, используя мнимые влияния в епископате. Позвольте попрощаться с вами, пан Тшаска.

Архиепископ высказал свои последние слова очень спокойно, после чего поднялся из-за письменного стола, тем самым давая Анджею знак, что разговор закончен. Тшаска со стула не сдвинулся. Либо буду нагличать, либо проиграю.

— Все же я считаю, что Ваше Преосвященство должно меня выслушать. Мне не хотелось ранее ссылаться на аргументы такого вида, но раз Ваше Преосвященство сам предположил, что у меня нет возможностей влиять на решения Вашего Преосвященства, осмелюсь заявить, что дело обстоит несколько иначе.

Архиепископ не уселся на место, не ответил Анджею. Тот, после недолгой паузы продолжил:

— Недавно я был у своего отца. Он показал мне ксерокопии кое-каких документов. Оригиналы их находятся в безопасном, мне не известном месте. В упомянутых документах появляется имя Юзефа Зенчика, капитана Службы Безопасности, а еще псевдоним некоего клирика, а потом и ксёндза, занимающего сейчас почетное место в иерархии польской Церкви. Мой отец, у которого, признаю, мания на почве правды, намеревается эти документы опубликовать. Я же, хотя тоже считаю, что общество должно знать о подобных вещах, считаю, что решение относительно подобной публикации должна принять сама Церковь, но не мы, люди светские — хотя ведь wir sind die Kirche (мы и есть Церковь — нем.), разве не так?

Зяркевич остался абсолютно спокоен, хотя Анджей заметил, что епископ стиснул челюсти так крепко, что мышцы задолжали.

— Выйдите, пожалуйста, — только и сказал он.

Тшаска поднялся со стула.

— С Богом, Ваше Преосвященство, — сказал он. И вышел, послушно исполняя желание архиепископа.

Зяркевич долго сидел, не двигаясь, только лишь сжимая челюсти изо всех сил и всматриваясь в черный прямоугольник двери на белой стене. Он вспомнил забытое и почувствовал страх.

+ + +

— Отец ксёндз выходит?

Отец настоятель, в длинном пальто и берете, остановился в двери, услышав голос своего викария-чудотворца. Какое-то время он стоял неподвижно, под конец поставил чемодан на пол и повернулся, чтобы в последний раз глянуть на ксёндза Яна Тшаску, на коридор собственной плебании, в котором целых двадцать лет вешал пальто, клал kśynžowsko mycka[77], снимал обувь и глядел на небольшое распятие, подвешенное напротив входа. И вздыхал, обращаясь к Иисусу, поскольку уставал от деятельности сельского приходского священника.

— Так отец ксёндз уезжает? — повторил свой вопрос ксёндз Янечек.

— Нечего мне здесь делать. Уезжаю.