Эпифания викария Тшаски

Ксёндз Янек внезапно почувствовал, что как раз сейчас самый подходящий момент, чтобы высказаться обо всем этом, о чем почти что — почти — забыл, о всех претензиях и печалях, которые тщательно собирал и откладывал в голове в архив, растущий с самого детства. Каталогизированный и громадный, он всегда был доказательством моральной правоты, что стояла по стороне Янека — с возрастом он, правда, перестал в него заглядывать и, сохраняя дистанцию, имел даже положительные отношения с братом — но всегда помнил о собственных маленьких обидах. И теперь он вдруг почувствовал, что в его архиве открываются все перегородки и все каталогизированные неприятности, которые познал по причине брата, и теперь толпой лезут на язык. И он позволил им вылететь.

— Янек, о чем это ты?

— Не перебивай меня! Не сейчас! Это тобой папа гордился, ты шел по его следам, Республиканская Лига[74] и тому подобные вещи. Даже твои выходки в «Нашости» — то ведь не были, понятное дело, молодежные проказы, но борьба за дело[75], правда? Это ты получил от отца автомобиль, ведь так? Ибо, а зачем авто мне, пацану, который не поднимает носа от книжки, не встречается с девушками — с кошечками, попками или нюнями, или как ты там теперь называешь женщин, Ендрек? Ты был красивым, храбрым, ходил на карате, ты дрался, когда было нужно — и только лишь тогда, как без конца повторял мне папа, ставя тебя в пример. Я стыдился говорить о собственных заслугах, но это только папа считал, что у меня их нет; ты же каждый свой успех, рассказывая о нем, множил на десять, так что все считали, что такой вот замечательный, правда? И что, Ендрек, теперь ты вдруг почувствовал, что что-то здесь не играет? О каком-то Тшаске пишут в газетах, только это не про папу и не про тебя, только про брата-попика, который ведь никак не может быть ведущей темой, разве не так? Только ты разочаруешься, Ендрек, ибо то, что пишут сейчас, это еще ничего, сам увидишь. Ко мне пришел Христос, я стану новым Иоанном Крестителем, я выпрямляю тропы для Него, меняю форму мира сего. То, что сейчас происходит, Ендрек, это еще мелочи, ты понимаешь? Ничего не понимаешь!

— Ничего не понимаю? Ясек, курва, я уже врубился, ты вовсе не сошел с ума, у тебя манечка, — спокойный голосом произнес Енджей. — Правы были в курии, что есть здесь нечто дьявольское. И не только щелкоперы от Урбана вынюхивают тут, но имелся один священник, который делал относительно тебя интервью. Жалко, что мы раньше не поговорили…

— О, даже так? Жаль, что мы раньше не говорили? — подколол брата викарий.

Анджей же продолжал:

— …потому что мне кажется, что эта беседа дала бы тому священнику-следователю более лучшую картинку того, кто ты такой, Янек. Если сколько-то ума у тебя в голове осталось, то подумай, парень, об отце. Ты что, хочешь его всем этим убить? Ведь тебя ждет отлучение от церкви… И это они еще правильно сделают, ведь ты же святотатствуешь, парень.

— Только не тебе меня поучать! Ничего ты не понимаешь! Господь тебе ничего, дурачок, не открыл, ничего ты не знаешь, ничего не видел, живешь себе в выстраиваемой тысячелетиями лжи! Так что, будь добр, Ендрек, отъебись от меня.

Мобильный телефон, к сожалению, не дает возможности убедительно закончить разговор, бросив трубку. Если жест бросания трубки эмоционален, импульсивен — ты отрываешь ее от уха и грохаешь на вилки аппарата, то отодвигание мобилки от уха, нахождение кнопки с красной трубкой и нажатие на нее, не имеют в себе той динамики, которую требует взбешенность, не позволяет истечь гневу. А ксёндз Янек и вправду должен был дать выход своей ярости, так что он метнул мобилку в шкаф, внутри аппарат распался на кучку пластикового мусора.

Дверь шкафа, в которую ударился телефон, заскрипела и приоткрылась. Сквозь щель выглянул Иисус и широко, шельмовски улыбнулся.

— Это вы стучали? — спросил он.

У Янека не было настроения шутить.

Анджей Тшаска сидел в той же самой позе, в которой начал беседу. Тонюсенькая, словно бритва «моторола» все так же лежала в ладони, а старший Тшаска тупо всматривался в экран и в беспроводном динамике в ухе слушал голос брата:

— Это ксёндз Ян Тшаска. Я не могу взять сейчас трубку. После сигнала, пожалуйста, оставьте сообщение, я перезвоню, — говорил Янек.

Нужно купить новый телефон, — подумал Анджей и снова набрал номер ксёндза Янека.

— Это ксёндз Ян Тшаска. Я не могу… — резкий хлопок микрофона прервал спокойный голос священника на полуслове.

Анджей поднялся с дивана. В двери салона стояла Каська.

— Что случилось? — сухо спросила она.

— Ничего, — ответил Анджей, обошел жену и направился в спальню. Там он раздвинул двери шкафа, пробежался пальцами по покрывающей широкие плечи вешалок шерсти костюмов и выбрал темно-серый, от Босса, самый лучший. Потом начал искать сорочку, но своей любимой, нежно-розовой, с итальянским широким воротничком нигде найти не мог.

— Каська, а где моя розовая рубашка, ну та, от Феруччи? — крикнул он через стенку.

— Там, где ты ее и положил, — ответил приглушенный бетоном голос жены.