Эпифания викария Тшаски

Люди двинулись за своим священником. Они шли словно солдаты за командиром, не обращая внимания — потому что и тот не обращал — на сотрудников больницы, на вахтера и на изумленных медсестер. Они быстро добрались до палаты, в которой — как сориентировалась Малгося — лежал тот самый Кочик. По лицу юноши с первого же взгляда можно было заметить его умственную отсталость, как показалось журналистке — не слишком и сильную, хотя, наверняка достаточную, чтобы выставить его за границы локального общества. Журналистка решила не задавать вопросов, на это время будет завтра, сегодня она всего лишь наблюдательница. К ней привыкнут, освоятся с ее лицом, завтра будет полегче.

+ + +

Ксёндз подошел к кровати больного, остальные скучились возле двери или расселись на трех пустующих кроватях. Увидав священника, Кочик поднял раскалывающуюся от боли голову и слабо усмехнулся. Его кожа была покрыта кровоподтеками, дышал он с трудом, на лице засохла тонкая струйка крови, от носа, через щеку, впадая в лужу коричневого пятна на подушке.

Ворон вернулся, Теофил, ворон вернулся. Хищная птица вернулась и, хотя и не вонзила когтей между кожей и черепом, он кружит над нами, кружит над тобой, Теофил, и над ксёндзом, и над деревней, и над всем светом, и каркает. Он отравил тебе кровь, ты чувствуешь, как она течет в жилах, переливается, отравленная, предательская, ядовитая; он отравил ее, потому что разъярился от того, что Черный Дед вырвал тебя, то есть, вырвал у тебя волосы из головы, но это ничего, ничего, пускай течет отравленная, тут ничего такого, каждый ведь должен умереть, а ворон взбешен, только ведь он ничего тебе не может сделать.

— Я знал, что пан ксёндз придет. И пан ксёндз ответит мне на мой вопрос? Только у меня имеется еще один: скажите, пожалуйста, пан ксёндз, а вот Дух Святой, он родом от Бога Отца или от Сына, либо же от обоих сразу? Мне хотелось бы знать, пан ксёндз, до того, как умру, — тихо произнес он.

Кретин-теолог. Интересно, а если бы он знал, какие последствия может нести задавание подобных вопросов[71], он продолжал бы их задавать?

— Ты не умрешь, Кочик, не умрешь, — сказал ксёндз и вынул чистый носовой платок. Он увлажнил его минеральной водой и вытер Кочику лицо. Парень схватил ладонь священника и прижал ее к груди.

— Мне хотелось бы жить, пан ксёндз. Только мне писано умереть, я это знаю. Ворон меня отравил, испортил мне кровь, потому что он бешеный, злой от того, что я уже не его. Только все это ничего, ничего, пан ксёндз.

Ксёндз Янечек закрыл глаза и положил вторую, свободную руку на лбу парня. Кочик сорвался с кровати с криком:

— Уходи прочь! Прочь!

Ах ты, ворон! Переоделся в ксёндза, черные рукава сутаны — словно твои черные крылья, зачем ты касаешься Теофила своими когтями, которые втянул под ногти чистых пальцев пана ксёндза, ворон! Нет, Теофил, не соглашайся на это, не позволь ворону вновь вцепиться в твою голову!

Благодетели и домашние Кочика бросились к больному и придержали его за голову и все конечности, но тот не переставал кричать, так что-то закрыл ему рот ладонью. Ксёндз, в замешательстве, прикоснулся еще раз ко лбу страдающего мужчины, вновь закрыл глаза и почувствовал его болезнь, почувствовал текущую в жилах плохую кровь, разносящую заражение к каждому фрагменту тканей и к каждому органу. А еще он почувствовал кое-что еще. Вопросы Кочика ставились не по причине, как до сих пор ему казалось, неумелого коварства, не были они неудачными попытками заловить ксёндза на непоследовательности. Теофил Кочик обладал могучей верой, которой наверняка хватило бы на сотни священников. Он спрашивал, потому что хотел знать больше. Теофил Кочик отдал свою жизнь Иисусу — во всяком случае, такому Иисусу, которого он знал — и от ксёндза желал получить лишь таинство[72], но никак не исцеление. Неисповедимы пути Господни, который сам является всего лишь метафорой, подумал ксёндз Янечек и уничтожил болезнь, смирил заражение, оздоровил распаленные внутренности парня, и в самом конце снял горячку.

— Теперь тебе нужно будет много есть, но теперь ты уже здоров, — сказал он через какое-то время. — Отпустите его, он уже здоров.

Прихожане отступили от кровати больного.

Кочик, уже полностью в сознании, вслушивался в свое тело.