Эпик Московского уезда

Наш телеграфист находился в том прекрасном возрасте, когда жизнь кажется бесконечной, наполненной удивительными открытиями и новыми впечатлениями. Ах, молодость, зачем ты проходишь?! Была бы ты, как весна и возвращалась снова и снова, чтобы человек, очнувшись от суровости жизни, как от зимы, мог опять восторженно полюбить этот мир…

Алексей умел и не боялся любить. Божественным высшим существом для него была Мария Ильинична Борисова — дочь известного в посёлке богача-мануфактурщика Ильи Лукича Борисова. Не влюбиться в такую девушку было невозможно: высокая, стройная, с длинными русыми волосами, с чувственными, словно розы утром, губами. Великолепные серо-зелёные глаза поглощали бездонными глубинами. Уголки были немного вытянуты, отчего они приобретали восточную миндалевидную форму. Потомки крымских ханов Гиреев передавали девятнадцатому веку свой привет. Ко всему прочему, Мария Ильинична была добра и спокойна характером, умела ценить хорошую шутку и верные дружеские отношения. Да что там говорить, она была первой красавицей в посёлке и самой завидной невестой.

Отец её — «тряпичник», как его звали в посёлке, Борисов имел собственную мануфактуру по производству тканей в Калязине, содержал мастерскую модной одежды, здесь же в собственном доме, и давал за Машенькой очень большое приданное.

Одним словом телеграфист пропадал. Жениться на такой невесте простому человеку было немыслимо, и при встрече с ней он всегда не знал, как быть и опускал глаза. Эта мысль была нестерпима для него, но всё же он не терял надежду. В планах Алексея было поступление в институт и получение звания инженера. При такой тяге к технике он чувствовал, что может добиться успеха на этом поприще и заработать состояние. Только бы Машенька дождалась его. При её красоте женихов было — хоть отбавляй, а Алексей, как назло, сам не мог никак ей открыться — мешала врождённая скромность. И от этого наш герой не спал ночами, страдал и надеялся.

Любовь, любовь, зачем ты дана нам господом? Когда весь мир сжимается в одну точку, которой является любимый человек, когда страдание и безмерное счастье находятся рядом и молниеносно переходят друг в друга, когда жизнь человека может или разбиться навсегда или годами сиять, как бриллиант — что ты такое?

От этих мыслей Алексея отвлёк урядник:

— Надо идти. Иван Августович ждёт нас. Да и врач, если не занят, доберётся из Москвы довольно быстро.

— Да, конечно, Митрофан Васильевич, — ответил Алёша. — Только сообщу начальнику и возьму инструменты.

Надо сказать, что Рябичкин сам сделал набор инструментов для снятия отпечатков пальцев и держал его на работе для таких вот случаев. Фотографу из Уездного управления оставалось только сделать их снимки.

Через пятнадцать минут урядник и детектив-телеграфист шагали вдоль Гиреевского проспекта по направлению к Торлецкой дубраве.

Алексей прижился в Канцелярии пристава, и, в последнее время, там его можно было встретить чаще, чем на телеграфе. Старший телеграфист был не очень этим доволен, но отказать в просьбе Штольцену не мог. Вот и разрывался Алексей между двумя работами. Народная молва в посёлке отреагировала мгновенно, и пошли разговоры о новом «сыскном агентстве». Интерес жителей к полиции всегда оставался неизменен. Загородная жизнь тиха и размерена, а если что и случалось, то без полиции не обойтись.

Любимым местом для обмена новостями и мнениями являлся ресторан на Гиреевском проспекте, где праздная публика весело проводила время. Это был большой дом, первый этаж которого, практически полностью, занимали два одинаковых больших зала, заставленные деревянными столами и стульями. На втором этаже находились отдельные кабинеты для желающих уединиться. Во всех помещениях было чистенько, столы застелены скатертями, сделанными из той же материи, что и занавески на окнах. Атмосфера располагала к приятному времяпрепровождению, и народу в заведении всегда хватало. Разных общественных сословий и разного достатка.

Здесь можно было услышать и увидеть примерно такой разговор…

— Я вам говорю, Штольцен у них голова, — громким шёпотом сообщал толстый господин в полосатой жилетке, из кармана которой торчала золотая цепочка от часов. — Телеграфист — руки, а урядник — ноги.

— Что же это вы их прямо на части расчленили? — ответствовал другой, сухощавый, в плотно застёгнутом мундире и с моноклем на правом глазу. — Если пользоваться вашей терминологией, я бы сказал по-другому: Штольцен — это сердце, телеграфист — голова, а Купавин — и руки, и ноги.

— Будет вам, ей Богу. Какая разница: кто на что похож. Главное, что у них ловко получается, — третий собеседник носил большую окладистую бороду, расчёсанную на две стороны, которой в данный момент и возил в салате «Оливье», так как нагнулся низко над столом.

Да, дорогой читатель, в том самом знаменитом на всю Москву салате «Оливье». Хотя, конечно, не совсем в том. Настоящий салат «Оливье» делался только в одном месте: в популярном трактире «Эрмитаж» на Трубной площади и нигде более. Всё остальное — попытки подделать оригинал. И попытки неудачные.