Эпилог

Они интересовались мнением Федина и были заинтересованы — так я понял — в его одобрении. Более того: считая его самым выдающимся представителем советской интеллигенции, они как бы испрашивали его благословения. Без сомнения, это был, так сказать, «фарс альянса», который любят время от времени разыгрывать основатели «социалистической демократии».

И без одобрения и без благословения К.А.Федина процесс был предрешен. Но вот поехали и посоветовались. И как ни скрывал это Константин Александрович, он был глубоко польщен. Подумать только — ведь само «надо» воочию явилось в его дом, воплотившись в высших представителей этого загадочного фантома!

— И что же ты им сказал?

— Разумеется, одобрил, — твердо сказал Федин.

Я замолчал. Было бы бессмысленно, да и бесполезно убеждать его, и я окончательно убедился в этом, когда, не дождавшись ответа, он вдруг резко, с вызовом спросил меня:

— А тебе больше нравятся сталинские тройки?

— Мы потеряли Федина, — грустно сказал мне Казакевич, возвращаясь вместе со мной после собрания в Театре киноактера.

XV. Через три года

2 апреля 1978 года.

Прошло почти три года с тех пор, как я оставил эту книгу, чтобы написать две других — «Вечерний день» и «Двухчасовую прогулку». Я остановился, закончив главу о Федине. Он умер в прошлом году, и вопреки тому, что я десятилетиями не чувствовал по отношению к нему ничего, кроме презрения, мне горько и тяжело было услышать весть о его кончине. Каким бы он ни стал, с ним ушла часть и моей жизни. «По ком звонит колокол?» — спрашиваю я себя, и никуда не уйти от ответа.

Многое произошло за эти три года. Высланы Солженицын, Некрасов, Бродский, Максимов, Эткинд. Навсегда лишены возможности вернуться Ростропович, Жорес Медведев. Как ни странно, для меня (так же, как и для всех, кто никогда не забудет ежечасного ожидания ареста и гибели в годы сталинского террора) эти события не кажутся страшными. Силачи, как Герцен и Бунин, увозят родину с собой. В изгнании создаются величайшие творения. Самый перелом сознания, вызванный необходимостью разлуки с родиной, служил подчас опорой нового и стремительного взлета. Так, Иосиф Бродский присылает из Америки стихи, доказывающие, что он один из лучших поэтов России.

Образовалась новая (четвертая или пятая по счету) эмиграция. Они не сидят без дела, и я не сомневаюсь в том, что лучшее из того, что будет ими создано, войдет в историю русской культуры, как вошли в нее Рахманинов, Дягилев, Нижинский. Через три или четыре десятилетия новый Илья Зильберштейн будет разыскивать в архивах или покупать на аукционах рукописи Солженицына, Бродского, Некрасова. Будем надеяться, что в те далекие времена правительство станет щедрее. На прошлогоднем аукционе в Париже Зильберштейн не мог приобрести бесценные документы, потому что был командирован в Париж без денег.

Было бы наивно утверждать, что русскую советскую и русскую зарубежную литературу можно рассматривать как исторически обозримую общность. Нет. Конечно, неотъемлемым признаком единства является язык, но мост через пропасть будет перекинут только через десятилетия, как он был перекинут, когда сперва Бунин, а теперь уже и Ремизов вновь соединились в русской — советской литературе. Несходство между советской и зарубежной русской литературой охватывает все стороны литературной жизни. Мы вынуждены работать на ограниченном узком пространстве, пользуясь лишь теми возможностями, к которым самый ход истории вынуждает государственную власть против ее желания. Они связаны с идеей представительства, то есть с тем обстоятельством, что на нашей планете существует еще немало стран, с которыми нельзя не считаться. Впрочем, об этом несколько ниже. Для писателей же, находящихся за рубежом, нет никаких ограничений: они пишут то, что хотят, они свободны от редактуры, от почти сжившейся с нею цензуры. Не мешает им и наш самый страшный враг — «внутренний редактор». Но и у них нет полной, вдохновляющей свободы: они вынуждены считаться с положением «противостояния». Таким образом, и они находятся под пятой политики — политики лихорадочной, воспаленной, злободневной, направленной к определенной цели. Эта цель — доказать, что неприятие революции и всего, что происходит в СССР, обоснованно, разумно и перспективно. Вот почему я не думаю, что Солженицын, Максимов, Некрасов там, за рубежом, напишут книги, которые были бы написаны здесь, если бы им не мешали.