Эпиталама

На вокзале, проталкиваясь сквозь плотную, спешащую толпу, направлявшуюся к тем же переходам, что и он, Альбер добрался до платформы и зашагал вдоль уже переполненных вагонов, подгоняемый все новыми и новыми пассажирами; потом пошел медленнее и стал заглядывать в обитые серым сукном купе. В одном из них он заметил господина Гийома. Пройдя дальше, он вошел в вагон и достал из кармана газету.

Он вновь видел перед собой Одетту, с видом побежденной жертвы закрывающую глаза, в которых он только теперь почувствовал неуловимое, слегка неестественное выражение. Отчетливо в памяти всплывало только преднамеренное, неловкое движение, бросившее ее к нему в объятия и придавшее всему происходящему оттенок сознательного сообщничества. И как это он поддался этим обманчивым чувствам? Альбер старался не анализировать свое поведение, чтобы воспоминания как можно скорее улетучились; а вот образ качающегося автомата вновь и вновь возникал у него перед глазами, и это видение унижало его. Он заметил огни Суэна. Он первым стремительно добежал до лестницы пешеходного мостика.

Войдя в сад, он увидел, что света в доме нет. В темноте возле лужайки он разглядел на шезлонге светлое пятно пеньюара Берты.

— Ты все-таки встала? — воскликнул он.

— Было очень жарко, но я все время лежала в шезлонге.

— Я сегодня вернулся поздно, — произнес он, обнимая ее. — Опоздал на шестичасовой поезд. Меня задержали. Я потом расскажу тебе.

Он сел на край шезлонга, положил руку на колено Берты, потом, отведя в сторону волосы, стал гладить ее лоб.

— Ты не очень устала? — спросил он, вглядываясь в темноте в ее бледное лицо с блестящими глазами.

— Нет.

Она наполовину привстала, чтобы избежать его испытующего взгляда, и пальцем отбросила прядь опять на лоб.

— Хочешь, поужинаем в саду? — спросил Альбер. — Я скажу Юго, чтобы накрыл на маленьком столике. Знаешь, в Париж я больше не поеду…

— А Элизабет ты предупредил?

— Да. Она останется дома. Деньги у нее еще есть. Я входил в нашу спальню; у нежилой спальни вид не очень-то веселый. Ты как будто не рада, что мы будем ужинать в саду?

— Напротив, — ответила Берта, поправляя за спиной подушку, — я как раз подумала, что было бы очень приятно остаться этим вечером здесь.

— Ну вот и хорошо! — воскликнул Альбер с неестественным задором. — Поставьте стол под молодым вязом, — сказал он, обращаясь к слуге. — В шкафу в кладовой есть садовая лампа.

Они уселись за стол. Альбер смотрел на Берту с улыбкой.

— Наша маленькая трапеза просто прелесть, — сказал он. — Чуть попозже взойдет луна. Интересно, видят ли нас сейчас Мериканы?

Он осмотрелся вокруг, но глаза его повсюду наталкивались на непроницаемую ночь. Лампа освещала лица и стол; возникало ощущение тесноты, замкнутости пространства, огороженного темными, толстыми, гнетущими сознание стенами, воздвигнутыми по краю небольшого кружка света. Под столом неожиданно появилась и прыгнула на колени Берты прибежавшая от Мериканов кошка.

— Ах эта кошка! — воскликнул Альбер, поднимая глаза на Юго, показавшегося в свете лампы.

Он обратил внимание на прямо-таки волчий аппетит Берты и на изменившееся выражение ее чуть постаревшего и неподвижного лица. Эти наблюдения подсказывали ему, что он не должен ничего говорить ей сегодня, не должен пытаться сбросить с себя накопившийся за день тяжелый груз.

— Не надо есть эти оладьи, — сказал Альбер, — они недожарены.

— Она не дала выстояться тесту, — ответила Берта, вставая со стула, чтобы перебраться в шезлонг.

— Я заходил сегодня к Кастанье. Филиппа не застал. Меня принимала Одетта. Она приедет сюда в субботу.

— Наверное, она считает меня невнимательной, — произнесла Берта безразличным тоном. — Мне как-то не хватило решимости сесть в поезд и добраться до нее.

— Ее действительно жалко.

Он замолчал, подбирая слова для следующей фразы, но тут Берта встала, занятая другой, вдруг появившейся у нее мыслью. На мгновение она задумалась, потом сказала:

— Мужчины никогда не думают о жизни.

Она снова расположилась в шезлонге, облокотившись на подушку, и, подперев щеку рукой, стала смотреть в темноту с каким-то пылким и мечтательным выражением лица.

— Именно в такие вот моменты, когда чувствуешь себя усталой, когда, как вы говорите, у нас «нервы не в порядке», жизнь воспринимается острее.

Она замолчала, почувствовав стеснение в груди, и вздохнула.

— Сегодня у меня ныло сердце, и жизнь вдруг показалась тяжелой. Она предъявляет слишком много требований, ожидая от нас самоотречения и готовности прощать.

— Ну-ну! — сказал Альбер, с легким нетерпением наблюдая за лицом Берты и отметив про себя признаки усталости, повлиявшей на ее настроение. — Сейчас лучше не надо предаваться размышлениям.

— Тебе кажется, что я жалуюсь?

Она села на стул возле Альбера.

— Я не жалуюсь. Напротив, я сейчас очень спокойна. Порой мне кажется, что сердце мое бьется уже слишком долго, что я жила слишком напряженной жизнью. Я чувствую себя старой, многоопытной, полной материнского всепрощения и готовности извинить все известные мне, все понятные мне слабости. Ты даже не представляешь себе, сколько всего я могла бы простить!