Эпиталама

Она взяла руки Альбера и посмотрела в его освещенное лампой лицо.

— Вот только твое молчание меня пугает! Я иногда спрашиваю себя: «А что, если он обманывал? Что, если в этом человеке скрывается совсем другое существо, незнакомое мне?»

Смягчившимся и слегка обессилевшим голосом она продолжала:

— Я не боюсь того, что ты мог бы мне сказать. Я чувствую сострадание ко всему, что свойственно человеку. Но мысль о том, что в эту минуту…

Она снова сжала руки Альбера и посмотрела на него внимательным, пылким и острым взглядом, словно пытаясь проникнуть в его душу.

— Мысль о том, что в эту минуту в твоем взгляде я увижу ложь!

Альбер подумал об Одетте. Ему захотелось признанием прогнать тяготившее его видение, но он знал, что Берта не сможет принять правду, и поэтому не стал ничего говорить, а только сидел с мрачным и суровым видом и думал о том, что Берта приговаривает его к молчанию.

— Ты не отвечаешь мне. Ну как я могу знать, о чем ты думаешь?

Она вдруг с криком, словно раненая, отпустила руки Альбера.

— Ну почему тебе нужно мучить меня?

Она поднялась со стула и снова легла в шезлонг.

— Все это глупые мысли. Не обращай внимания, просто я устала.

Она опять встала и, положив свою руку на руку Альбера, произнесла серьезным тоном:

— Ты меня любишь?

— Ты же хорошо это знаешь.

— Ты никогда не говоришь мне об этом.

— Время слов у нас уже позади.

— Почему? Мне нужно, чтобы ты говорил об этом. Я в этом не уверена. Ты лишил меня даже остатков той веры в себя, какая у меня была прежде. Нет! Это не ты! Это любовь, это брак принижает нас и обкрадывает. Когда я жила одна, я была о себе лучшего мнения. Я понимаю, почему ты отдаляешься от меня. Да, я знаю это. Ты несчастен. Я тебе не нужна… Боже! — воскликнула она, в ужасе сжимая руки Альбера, словно его конечностями уже овладевал настоящий могильный холод. — Ты же просто ледяной. У тебя такой жесткий взгляд.

Альбер чувствовал, что к ней снова возвращается знакомое уже ему лихорадочное подобие горячки, чрезмерная говорливость, неотвязная тревога, и, думая теперь только о том, как бы совладать со своим нетерпением, мысленно повторял: «Это пройдет, нужно сохранять спокойствие. Все, что я мог ей сказать и что я ей так часто говорил, будет воспринято не так, как надо. Мне нужно просто слушать ее, не волноваться и не выходить из себя. Потом, как-нибудь в другой раз, много позже, я объясню ей».

Увидев непроницаемое выражение его лица, Берта снова впала в прежнюю тоску, которую она всякий раз чувствовала внутри себя с неизменным удивлением и отчаянием. Она попыталась расшевелить этого невозмутимого человека идущими из глубины души простыми и привычными словами, наполнив их новой болью.

«Это пройдет, я буду спокойным», — говорил себе Альбер, вперив взгляд в освещенный луной песок и стараясь не слышать того, что она говорила.

— Тебе лучше лечь в постель, — наконец сказал он ласково. — Я сейчас вернусь.

— Вот-вот! Ты меня оставляешь! Вот и весь твой ответ! Какая низость! Подлый и жестокий!

— Так будет лучше, уверяю тебя, так будет лучше! Я скоро вернусь.

Он быстро вышел из сада на залитую лунным светом широкую улицу, миновав несколько домов, сопровождаемый завыванием собак, и вошел к Натту, который в тот момент складывал свои разбросанные на кухонном столе бумаги.

— Я переписываю свои счета, — бодро сказал Натт, заметив входящего Альбера. — Мне следовало бы посылать их почаще. А то я опаздываю на два года. Когда состав жителей постоянно меняется, то это — чистый убыток. Садитесь. Рад вас видеть. У вас все в порядке?

Посреди всего этого шума девочка учила уроки. Госпожа Натт, казалось, дремала.

— Она ждет, когда сын придет домой, — пояснил Натт. — Что же ты хочешь, моя бедная подруга? Такой у него возраст.

И, снова обращаясь к Альберу, продолжил:

— К сожалению, есть поезд в час ночи. Она не ложится спать, пока он не появится.

Альбер с рассеянным видом встал и дотронулся до стоявшей на камине фигурки.

— Вы уже уходите? Я провожу вас, — сказал Натт, выходя за Альбером на улицу.

— Какая прекрасная лунная ночь!

Споткнувшись в полутьме, он натолкнулся на Альбера и продолжал:

— Ах! Такую бы ночь да в тридцать лет! Вот я, собственно, и не жил. Молодость моя прошла в работе, а потом двадцать лет я провел в пустыне. Там я не чувствовал, как уходят годы. Когда же вернулся в Париж, в этот город женщин, то вдруг понял, что я старик. Жизнь ускользнула от меня. Понимаете, жизнь — это любовь. Знаете, — произнес он и остановился, в то время как Альбер продолжал идти дальше, — эта садовая изгородь напоминает мне…

Он нагнал Альбера и продолжал:

— Мне было двадцать пять лет. Я приехал на месяц в один небольшой городок вроде этого. Однажды я заметил девушку, почти девочку, которая выходила из здания вокзала. Я пошел за ней. В тот же вечер я пришел и стал бродить вокруг ее сада. Она вышла из дома. Ветки куста, через который я перегнулся, чтобы держать ее за руки, больно кололи мне грудь; а потом она убежала. Ах! От таких воспоминаний щемит сердце!

Альбер зашагал быстрее.