Эпиталама

— Как! Знаком ли я с Наттом! Мы же учились вместе в лицее. Потом я потерял его из виду. Он двадцать лет проработал сельским врачом в Шере. А с тех пор как он обосновался в Суэне, я встречаюсь с ним всякий раз, как появляюсь в Париже… Твой сын не знал, что я знаком с Наттом, — пояснил он, обращаясь к господину Пакари, вошедшему в гостиную. — Я рассказываю ему… Это возвращает меня во времена нашего детства. А папашу Гано ты помнишь?

— Да, — ответил господин Пакари, не глядя на брата. — Натт запаздывает… Есть люди, которые никогда не приходят вовремя.

Это опоздание позволяло господину Пакари выразить с помощью своего озабоченного вида и нервного хождения по комнате то легкое раздражение, что всегда возникало у него в присутствии родного брата.

В конце концов сели за стол, не дожидаясь прихода Натта.

— Отличный суп! Очень горячий, — с воодушевлением сказал Артюр, осторожно втягивая в себя обжигающую жидкость и морща лоб. — У тебя по-прежнему хороший аппетит?

— Вечером я ем мало.

— Вот Сеньиц и стал министром финансов! Он ведь из твоих друзей, — произнес Артюр, стараясь сказать брату что-нибудь приятное.

Но господин Пакари проявлял сдержанность всякий раз, когда слишком любезный собеседник напоминал ему о его высоком положении в обществе.

Натт появился посреди ужина.

— Извините меня! Эти пригородные поезда! Я опоздал на семичасовой поезд. Суэн всего в двадцати минутах езды от Парижа, но при условии, что вы успели на поезд. Вы правильно сделали, что не стали ждать меня.

— Не спеши, время есть, — серьезным тоном сказал господин Пакари.

Натт попросил подать ему все блюда сразу и, несмотря на настойчивые уговоры Юго, не менять тарелку. Он ел очень быстро, сидя на краю стула, скрестив ноги, торопливым движением руки вытирал седеющую бороду и не переставая говорил, глядя на Артюра маленькими живыми глазами.

— Эх, мой дорогой Артюр! — сказал он, подбирая наконец свою салфетку, которая валялась у него под ногами. — Как приятно побеседовать с тобой!

После ужина Артюр и Натт прошли с Альбером в курительную комнату, где разговор снова зашел о лицее, о деревенских нравах, о городе, о философии и политике.

Изменив своим правилам, Натт закурил; сигара, хотя и мешала ему говорить, в то же время придавала беседе большую живость. Он сидел, весь утонув в глубине покойного кресла, и его черные глаза блестели на заросшем седыми волосами лице.

— Да, друзья! Париж — это прекрасно! — сказал он, крепко держа рюмку с коньяком и вдыхая его аромат. — Здесь живешь по-настоящему! С мыслями в голове! Время от времени у меня возникает потребность сменить обстановку. Я больше не могу оставаться в Суэне. Только здесь, и больше нигде, чувствуется дух бурлящего и мыслящего человечества.

Господин Пакари подошел к ним, но затем опять ушел в гостиную.

— У отца усталый вид, — сказал Альбер, наклоняясь к Натту. — Должен вам сказать, меня с прошлого года беспокоит его здоровье.

— Может быть, ему нужно отдохнуть, хотя, в общем, не беспокойтесь, он достаточно крепок. Мы все крепкие, — сказал он, беря бутылку, чтобы получше рассмотреть этикетку, — в человеке заложен такой запас прочности! Мы даже и не подозреваем, какой. Знали бы вы, сколько тех, кого я считал безнадежными, вернулись к жизни!

Натт намеревался посоветоваться с господином Пакари об одном спорном деле, причем речь шла обо всех его сбережениях, но беседа доставляла ему такое удовольствие, что он и не вспомнил о своих заботах, а в десять часов стремительно встал, боясь опоздать на поезд.

— Какой славный человек! — сказал дядя Артюр, возвращаясь в гостиную. — Надеюсь, ты не убил его своими ликерами. Эти микстуры ему совсем не впрок. У него с детства больное сердце. Он упивается своим оптимизмом, а в глубине-то души неспокоен.

Господин Пакари проводил брата до прихожей и подал ему шляпу. Затем вернулся в гостиную за книгой, которую хотел почитать в постели.

— Ты переутомляешься, — сказал Альбер. — Натту показалось, что ты плохо выглядишь. Тебе следовало бы проконсультироваться с ним.

Господин Пакари погасил свет в гостиной. Во внезапно наступившей темноте он пошатнулся, вдруг ощутив головокружение, и оперся на кресло.

— Что это, усталость? — задал он себе вопрос, выходя из гостиной. — Отнюдь. Устают только ленивые.

* * *

Лекция Оффе уже подходила к концу, когда Берта заметила стоящего у входа в аудиторию Альбера; она попыталась избежать встречи, затерявшись в толпе студентов, которые выходили перед ней. Он остановил ее со словами:

— Это же все так естественно, я ваш кузен, ваш брат, который просто зашел за вами. Я вот сейчас после обеда шел мимо Люксембургского сада и вспомнил, что вы как раз сидите на лекции, и мне захотелось повести вас в Лувр. Я хотел бы показать вам свои любимые картины.

Она стала было возражать, но потом все же пошла с ним; то, что поначалу пугало, затем, как только он начинал говорить, становилось вполне допустимым, и она соглашалась. Берта села в машину, которая ждала их на соседней улице, и окончательно успокоилась, когда оказалась на сиденье рядом с Альбером.