Эпиталама

— Я думаю, что уже скоро, — сказал Альбер. — Мы ждем ответа Ваньеза. Я не могу позволить, чтобы отец уехал один; вы же прекрасно понимаете. Я стараюсь убедить его, что это дело не слишком существенное, но в последнее время он готов беспокоиться из-за любого пустяка. Совершенно ясно, что в этом году мы уже не вернемся.

Они остановились под ореховым деревом.

— Мы ведь не можем расстаться так быстро, правда же? — продолжал Альбер. — Нам так мало удалось поговорить… Я плохо вас знаю… Надо писать друг другу.

И добавил небрежно:

— Попросите Мари-Луизу, чтобы она написала на конвертах ваш адрес, а вы отдадите их мне.

— Мари-Луизу?

— Я говорю Мари-Луизу потому, что она здешняя, и потому, что вы легко ее уговорите. Правда, на конверте будет штемпель Парижа. У вас мама очень проницательная?

— Мама никогда не смотрит письма, которые адресованы мне, даже на конверт.

— Святая доверчивость! Это мне нравится. Да, лучше, чтобы матери оставались в неведении.

VI

Сидя за письменным столом, Альбер открыл старый учебник по праву, чтобы уточнить некоторые детали. Найдя в нем свои старые карандашные пометки, сделанные еще во время учебы, он подумал, что вся эта теория не имеет ничего общего с настоящей жизнью. Приходилось все учить заново.

Он прервал чтение, чтобы ответить на телефонный звонок.

«Я вас плохо слышу», — сказал он, прижимая трубку к уху.

Голос Катрфажа сначала был еле слышен из-за какого-то потрескивания, затем зазвучал отчетливее, словно приблизившись: «Элен написала ему в июле. Я ждал этого. Помните, я говорил вам об этом на Пасху. Простое письмо. В тот же день она быстренько уехала. Я вам все объясню у Эриаров. Удар был ужасный. Ведь он был единственным, кто не знал, что эта женщина обманывала его уже два года».

— Несчастный! — воскликнул Альбер, протягивая руку за документами, которые принес ему Ваньез. — Я как-то написал ему из Нуазика. Он мне не ответил. Теперь я понимаю. Сейчас же еду к нему. Я закончу дела после обеда, — произнес Альбер, кладя руки на стол. — Я еду к Кастанье. Сейчас полодиннадцатого. Я вернусь не раньше чем к обеду. Если отец будет меня спрашивать, скажите, что мне надо было уехать. То, что я уезжаю, никак не нарушает ваших планов?

— Вовсе нет, мой дорогой, — ответил Ваньез, входя в кабинет господина Пакари, где любил находиться, когда не было патрона. — Я приму господина Давио здесь. Это будет более удобно.

Альбер, улыбаясь, быстро шел по улице. Он думал: «Ну вот, наконец он избавился от Элен. Как он мог любить ее? С его-то умом не заметить ни глупости, ни лживости этой ветреной женщины».

Однако, оказавшись на роскошной лестничной площадке Кастанье, он вдруг живо представил себе горе своего друга. Пока он жал пальцем на кнопку звонка, на лице его появилось выражение серьезности и сосредоточенности.

— Господин Кастанье у себя? — тихо спросил он у слуги, который резко распахнул дверь.

Появился Кастанье; на нем был домашний костюм в зеленую полоску и тапочки на босу ногу.

— А, это ты! — бодро воскликнул он. — Я узнал твою манеру звонить. Пойдем-ка лучше в кабинет; в моей комнате беспорядок. Стыдно, — сказал он, проводя рукой по волосам, — я не одет, не побрит; утро проходит удивительно быстро. Я все думаю, как это люди находят время работать. Нет, серьезно, я задаю себе вопрос, как можно добросовестно изучать что бы то ни было и каждый день умываться? А я, представь себе, решил изучать английский язык…

Альбер, опершись на подлокотник кожаного кресла, листал учебник английской грамматики, избегая смотреть на Кастанье.

— Уже два месяца я работаю, как какой-нибудь школьник, — добавил Кастанье, улыбаясь. — Два урока в неделю беру. Катрфаж хотел утащить меня в Сен-Мало…

Произнеся фамилию Катрфаж, Кастанье встретил взгляд Альбера и, посерьезнев, замолчал.

Он сел за стол. После небольшой паузы Кастанье сказал, глядя вниз:

— Естественно, Катрфаж тебе рассказал… Все кончено.

Голос Альбера прозвучал тихо и нерешительно:

— Я знаю, что она тебе написала…

— Да… Она написала очень откровенное письмо.

Лицо Кастанье словно растворилось в тумане, глаза смотрели безжизненно.

Он повернулся лицом к кожаному креслу:

— Если бы мне кто-нибудь сказал три месяца назад, что я буду сидеть на этом вот месте, перед этим креслом, и что она больше никогда сюда не придет…

Он опять перевел взгляд на стол и снова умолк; на лице его застыло страдальческое выражение.

Он продолжал:

— Та минута… Весь этот ужас, который я бы не пережил, если бы мог себе представить его, понимаешь, я бы не пережил даже мысли об этом, — я его пережил, я нахожусь здесь и вот разговариваю с тобой. Все-таки это странно.

Альбер внимательным добрым взглядом смотрел на него, ничего не отвечая.

— Надо полагать, реальность как-то смягчает удары судьбы, — сказал Кастанье. — Когда Элен мне написала, когда я узнал… В этот момент она стала для меня другим человеком. Я больше уже не был…

Он сел, взгляд его оживился, и он продолжал: