Эпизоды из жизни ни павы, ни вороны

— О, нисколько. Оба похожи как две капли воды, хотя я и делал их на память.

Алексей Петрович взял портрет дамы и долго смотрел на него страстными, любящими глазами, как экзальтированный монах смотрит на изображение Мадонны; потом спрятал его в ящик и опорожнил свой стакан с глубоким вздохом.

— Не правда ли — дьявольская красота?

«Специалист» говорил о юноше, которого Владимир Сергеич продолжал рассматривать, хотя особенной красоты не находил. Это, скорее, могло относиться к даме…

— О, не говорите! Ничто в мире не может устоять против обаяния этого взгляда, да и вообще этой личности.

Он выхватил портрет и устремил на него сверкающий взгляд, в котором выражалось странное чувство: не то бесконечная любовь, не то бесконечная ненависть, а может быть, и то и другое вместе.

— Так этот молодой человек?…

— Этому молодому человеку я недостоин развязать ремень у обуви! — торжественно воскликнул охмелевший Алексей Петрович, кладя портрет на место. — То, что у меня было только отвлеченной теорией, принадлежностью заветной клеточки мозга, которой я не открывал вне интимного кружка, у него сделалось общим, исключительным настроением… Сколько в нем силы!.. Он и мне протягивал руку.

Попутнов замолчал, как бы под влиянием воспоминаний.

— Ах вы… голубчик вы мой! И что ж вы тово… оттолкнули эту руку?

Владимир Сергеич вдруг почувствовал ужасный прилив нежности и заметил, что язык начинает ему сопротивляться.

— Да потому что, в сущности, ни на что путное не способен.

В голосе «специалиста» зазвучала трогательная искренность:

— Мое воспитание не имело никакой связи с реальною жизнью и такую брезгливость выработало, что ни взад ни вперед; сделаешь шаг к практическому делу — и бросаешь или уединяешься: боишься запачкаться. Поверите? Во время моего судейшества я, кроме официальных разговоров, по целым месяцам ни одним словом ни с кем не перекидывался. Единственным моим товарищем была вот эта собака. Дошло до того, что становой заподозрил меня в принадлежности к какому-нибудь тайному обществу… Ха-ха! Я — и общество! «Общество» в наше время не может быть приятной говорильней остроумных собеседников, каково бы оно ни было. «Общество» — это дело, масса, пошлая, ограниченная толпа, которая делает историю; а мне нужны идеальные джентльмены, рыцари без страха и упрека, без малейшего пятнышка!..

— Голубчик мой! Ну как же так можно! Право, вы несправедливы к себе! Вот вы были учителем, должно быть, хорошим учителем… Это живое дело.

— Ах, друг мой! То были исключения, попытки, а я говорю о правиле. Тогда… Как я ее любил! — неожиданно воскликнул он, тряся Владимира Сергеича за плечо. — Вы себе представить не можете, как я ее любил! Это был мой идол, я готов был преклоняться пред нею… Она была источником моей силы и составляла мою главную слабость. Что это за женщина!.. Это олицетворение чистоты, святости… Она не боялась запачкаться, — прибавил он меланхолически. — Жизнь со мною была слишком бедна содержанием для такой натуры… Я вполне понимаю ее положение. — Алексей Петрович несколько минут сидел молча; потом словно очнулся, ударил по столу и возвысил голос. — Черт возьми! Я ужасно много понимаю! Это мое несчастье. Я понимаю ее, понимаю дражайших родителей, окончательно порвавших со мною после моей женитьбы с нею (она, изволите ли видеть, очень бедна и очень темного происхождения), понимаю его, — он щелкнул по ящику, где лежал портрет юноши, — который отнял у меня ее и словно вырвал из груди сердце!..

Попутнов подошел к раскрытому настежь окну, несколько раз вдохнул полною грудью свежего воздуха и, несколько успокоенный, сел на прежнее место. Он шел твердыми шагами; хмель, казалось, совсем оставил его.

— Наконец, — продолжал он, — я понимаю свое понимание. Это смешное embarras de richesses не дает мне даже утешений злости. Моя фамилия напоминает попутный ветер. Это ирония случая. Передо мною постоянно стояли как будто рожны, но, с объективной точки зрения, я все-таки Попутнов, настоящий Попутнов, то есть необходимое следствие известных причин. Я вам объясню себя как исторически естественный факт.

Владимир Сергеич осовел и хлопал глазами. Алексей Петрович закурил, откинулся на спинку стула и начал спокойным голосом, словно с кафедры: