Эпизоды из жизни ни павы, ни вороны

— Офицеры приезжали — не приняла. Смеху было — страсть. Они у двери стоят да в щелочку смотрят, просятся — не пускает. «Душенька, говорят, хрусталь!» — «Пошли вон!» Ну да и то сказать: что ей с них? Там ей много способнее будет: время, известно, праздничное, народу этого пьяного сколько хошь. Знай только не зевай! — Пауза. — Нынче офицеры много плоше против прежнего пошли… двугривенный на водку… На-ко, разгуляйся! А вот полковник в прошлом году пил… «Сколько тебе?» — говорит. «Рублик уж, говорю, пожалуйте, вашескородие». Сейчас! «На, говорит, милый человек; потому — день ты деньской маешься, а в праздник всякому погулять хочется…»

Он снова кашлянул в кулак, а я поспешил изобразить из себя щедрого полковника; после чего мы расстались.

Тихо… По временам на окно налетал ветер и стучал по стеклу сухою снежною пылью; сверчок затянул свою веселую песню; мышь усердно работала зубами. Пламя свечки слабо колебалось и как-то уныло освещало засаленный ломберный столик, сомнительного цвета штору, дешевое зеркало на фоне темных обоев и часть загаженного мухами и закоптелого потолка. По углам стояла густая тень.

А где-то там, за стенами, — праздник, веселье. Блестят огни и глаза людей. В каждом сердце пекутся сдобные пожелания. Родители обнимают детей, дети — родителей; робкие обожатели и застенчивые невесты пользуются оказией, чтобы сильнее пожать руки своих «предметов»; дельцы произносят много умных речей, еще больше пьют шампанского, хвалят девятнадцатое столетие и цивилизацию и высказывают задушевные надежды насчет будущего… Увы! когда в окно забрезжит холодный свет умного утра, то всё это превратится в пар… Дельцы станут грабителями, Булюбаши примутся за свою гражданскую миссию, а «дети» — за «увлечения»…

Несмотря, однако, на этот «пар», светлые картины так нахально врывались в голову, вытаскивали откуда-то, со дна души, столько радостных воспоминаний далекого детства, что я наконец не вытерпел и поспешно оделся с намерением выйти на улицу и заглядывать в чужие окна.

Но сумрачный, узкий и холодный коридор сразу охладил мой порыв. Два ряда запертых дверей и странный звук собственных калош по пеньковому ковру: «К чему? к чему?»… И к чему, в самом деле? Разве станет кто-нибудь оставлять для моего удовольствия окна незавешенными? Да и много ли насмотришь в пределах первого этажа? Я нерешительно постоял на площадке лестницы, наконец повернул назад и по ошибке поднялся этажом выше, чем следовало. То есть, с другой стороны, именно туда, куда следовало, потому что тетушка занимала сорок четвертый номер, как раз над моим.

Ее дверь была наполовину раскрыта. Широкая и яркая полоса света косо прорезывала коридор и падала на запертый номер vis-а-vis, где, как гласила визитная карточка, обитала какая-то Христина Бруст. Кровать с педантически чистою постелью, справа шкаф, комод, рядом с кроватью кожаный диван, у противоположной стены несколько стульев, такая же, как у меня, сомнительная занавеска на окне, такой же засаленный ломберный столик и темные обои. Но такой блестящей иллюминации, смело можно сказать, не было ни в одном, даже самом роскошном, зале города, На подоконнике две стеариновых свечки, на комоде две, на круглом столе, возле дивана, две, по обеим сторонам потухшего и неубранного самовара; кроме того, перед серебряною иконою, в углу, теплилась красноватым огоньком лампадка, а на ломберном столике, за которым сидела сама тетушка, горела большая керосиновая лампа с матовым фарфоровым абажуром. Такое обилие света, по-видимому, очень нравилось большим тараканам, весело ползавшим по стенам и полу с легким шорохом.

Я заинтересовался этой оригинальной обстановкой и стал в тени, под защитою комнаты m-lle Бруст, с наблюдательною целью.

Тетушка сидела боком ко мне, наклонив голову и подперев щеку правою рукою; левая свободно висела вдоль туловища и держала носовой платок. На фоне занавески резко обрисовывался ее профиль. Большой лицевой угол, низенький выпуклый лоб, прямой заостренный нос и выдавшийся вперед подбородок; рот, напротив того, несколько уходил назад и представлял тонкую черту с опущенными углами. Густые темные волосы, с легким серебряным налетом, низко спускались на ухо, переходили в солидную косу на затылке и поддерживали высокий-высокий, как у английских гувернанток, черепаховый гребешок. Лицо было худо, морщинисто, бледно и казалось очень печальным. Длинные опущенные ресницы образовывали под впалыми глазами густую тень. На вид ей было лет пятьдесят, но тем не менее корсет чопорно стягивал ее прямой, сухощавый стан с плоскою грудью, светло-лиловое платье облекало ее по правилам последней моды, по кружевному воротничку шла нитка жемчуга, к лифу был приколот красный цветок, сухая и тонкая рука украшалась массивным золотым браслетом, а на крупной сережке блестели бриллианты.