Эпох скрещенье… Русская проза второй половины ХХ — начала ХХI в.

Созданию обобщенно — типического образа героя способствует ориентация автора на фольклор, на народное поэтическое творчество, зафиксировавшее в песнях, сказаниях, былинах лучшие черты национальных героев. Изображение в романе времени героической борьбы с татаро — монголами заставляет писателя обратиться к традициям русского народного героического эпоса — к былинам. Жизненная правдивость былинного эпоса, отражение в его широких и емких поэтических обобщениях национального самосознания русского народа, его патриотические идеалы, мечты о социальной справедливости, глубокие нравственные идеи определили интерес писателя к этого рода поэзии. А близость идейных установок и национально — патриотического пафоса обеспечили некоторое типологическое сходство героев. Неслучайно фактура образа Лагуты действительно несет на себе черты типологической общности с героями былин — русскими богатырями.

В связи с вопросом о традициях в изображении Куликовской битвы необходимо упомянуть и более близкие по времени источники, нежели фольклор или древнерусская литература. В частности, необходимо оговорить то весьма важное обстоятельство, что в символическом восприятии Куликовской битвы Лебедев следует традициям А. Блока. Отличительная особенность романа «Искупление» заключается в том, что в большей степени, чем кто — либо из других художников, писавших о Куликовской битве, Лебедев увидел в ней событие символическое для всей русской истории. Лебедев как бы подхватывает мысль Блока о том, что «Куликовская битва принадлежит <…> к символическим событиям русской истории. Таким событиям суждено возвращение. Разгадка их еще впереди»[257]. Как и у Блока, главной темой современного писателя становится «тема о России». Многократным эхом отразились в романе Лебедева поэтические строки Блока: «…Моя Россия, / Ты всех краев дороже мне…»[258]

Вслед за своим великим предшественником Лебедев ведет разговор не просто об отдаленном историческом событии, но разговор о национальной истории, о совокупности ее событий, о жизненности и повторяемости их.

Глубокая заинтересованность художников в судьбе своей родины порождает личностное, эмоционально — взволнованное восприятие давно произошедших событий: как в поэзии Блока, так и в прозе Лебедева ясно ощутимо стремление перевести повествование о событиях прошлого из плана внешне — объективного во внутренний, субъективный. Отсюда свойственная обоим художникам тяга к таким понятиям, как «душа». И тот факт, что Лебедев снимает блоковский эпиграф при подготовке книжного варианта, не свидетельствует об отказе писателя от ориентации на поэзию Блока. Эпиграф из Блока не только был эмоциональным ключом к роману в целом, но к развитию одной из главных его тем — «темы о России».

Глава 7. Литературный «неформат»

Леонид Бородин в поисках «третьей правды»

Еще одна проблемная зона, связанная с историко — литературной презентацией, с интерпретацией «традиционной прозы» — литературное наследие Леонида Бородина (1938–2011) — оригинального мыслителя и замечательного писателя, на протяжении многих лет возглавлявшего «толстый» журнал «Москва». Без него, как и без В. Липатова, полной и максимально объективной историей русской литературы ХХ столетия не создать, хотя пути обхода уже давным — давно намечены. До сих пор при выполнении этой задачи одни специалисты ориентировались на презентацию двух генеральных тенденций послевоенного литературного развития, которые были представлены в известном научно — публицистическом диалоге Ф. Абрамова и А. Синявского — в статьях «Люди колхозной деревни в послевоенной прозе» (1954) и «Что такое социалистический реализм» (1957). Мы уже писали о том, что Ф. Абрамов отстаивал необходимость возвращения русской прозы в пространство литературной традиции, еще будем подробно анализировать идею А. Синявского, обусловленную необходимостью модернизации литературных техник. Противостояние было абсолютно очевидным. Одна из интерпретаций этого противостояния принадлежит Л. И. Бородину, утверждавшему, что литература либо «способствует устремлению человека к идеальному бытию», либо «отвлекает его образцами фантастических, то есть попросту выдуманных сюжетов, сколь бы ни претендовали эти сюжеты на обобщение и типизацию»[259]. Представители второй, более многочисленной группы литературоведов пытаются забыть об этом диалоге и представить только одно из обозначенных направлений литературного развития как доминирующее[260].