Эпох скрещенье… Русская проза второй половины ХХ — начала ХХI в.

Так судьба оставила ему почти без выбора дорогу к «заочнице» Любе Байкаловой, письмо — напоминание о прошлом, заставившее задуматься о возможности преодоления опустошившей душу инерции собственного существования. И он решил попробовать вернуться в тот мир, который изгонял из собственной памяти: «Может я еще не весь проигрался?». Проба не был простой. Деревенский мир не с распростертыми объятиями принимает «блудного сына». Не сразу получается тихий праздник с Петром в бане, где так неудачно начиналось их знакомство. Не сразу Егор найдет свой новый праздничный наряд — распрощается со шляпой и пестрым шелковым галстуком, сменит модный замшевый пиджак городского «фраера» на телогрейку ударника — тракториста. «Безмолвных праздников не бывает» (В. Поздеев), как написал один из современных исследователей. Рецидивист Горе согласился бы с ним — его «вольная» жизнь взрывала деревенскую тишину, описанную в приглашении Любы. Не сразу забудет он о существовании модной музыкальной игрушки, с которой заявится с Байкаловым, и запоет старинную русскую песню, через мгновение подхваченную Любой. Не сразу он восстановит в памяти необходимую эстетическую составляющей праздника — вспомнит об имеющей мифологические и магические корни праздничной цветовой палитре. Появится он в дом Байкаловых в пугающе, вызывающе красной рубахе, «как палач». Уходить будет в светлой рубашке под рабочим ватником. Простится с ним Люба ранней весной на свежей меже, на границе пахоты и залежи, в таинственном и непостижимом голубом праздничном наряде, который всего несколько минут назад она с гордостью демонстрировала в ожидании праздника родителям, на белом и нежно — зеленом фоне, сигнализирующем об очищении героя и так и не состоявшееся обещании земного цветения.

Труднее всего Егору Прокудину было вырваться из городской темноты, в которой происходят ключевые «городские» события: о судьбе Нинон узнает только поздно вечером, ночью «подорвал» из малины. А вот первая встреча с Любой случилась на ярком солнце, которое, кажется, вечно сияет над ее головой. И сначала Егор пытается от этого солнца закрыться, загородиться, спрятаться от света, которым пропитано пространство Любы — прячется, недоверчиво щуриться, кривляется, закрывает лицо темными очками, одним словом, «строит из себя». И только в финальной сцене Шукшин зафиксирует возвращение подлинного праздника — светлого дня: «Ровный гул тракторов, не нарушал тишины огромного светлого дня». А совсем незадолго до этого покажет нам Шукшин счастливый семейный вечер — радостный общий разговор за ужином. Писатель почти открыто говорит о том, что для ощущения настоящего праздника необходимо восстановление жизненного равновесия, которое заключается в балансе праздников и будней, в светлом человеческом единении.

Сложив все эти детали, можно понять смысл давнего высказывания Л. Аннинского о том, что для Шукшина праздник — «выброс в свободу»[88]. Для «сокровенного» шукшинского героя праздник — покушение на линейность времени, доступ к иной жизни, к иной реальности, вбирающей все разнообразие человеческого бытия, возможность восстановления, казалось бы, забытых представлений русского человека о целесообразности собственного пребывания на этой земле. Создавался шукшинский праздничный хронотоп в поисках освобождения от фальши повседневности, обнажал эту фальшь со всей очевидностью. Деформация одного из ключевых национальных хронотопов стала мощным свидетельством прогрессирующего распада русского мира, уничтожения ментальных скреп, задававших отношение к труду, друг к другу, ко времени и окружающему пространству. Но Шукшин все — таки верил в возможность восстановления необходимых жизненных опор, которые прорастают из прошлого.

«Деревенский Сименон» В. Липатова: движение по вертикали

Привычным можно считать утверждение историков литературы о том, что произведения лидеров «традиционалистов» (В. Распутина, В. Астафьева, В. Шукшина) заставляли читателей 1960–80–х годов задуматься о национальных основах бытия. Их творчество уже многие десятилетия трактуется как жестко оппозиционное по отношению к тем писателям, которые, как когда — то едко заметил А. Серафимович, властью «облизаны». Так, когда американская исследовательница К. Партэ попыталась включить в обойму создателей «деревенской прозы» В. Липатова, многие воспротивились — писатель с устойчивой репутацией соцреалиста.