Эпох скрещенье… Русская проза второй половины ХХ — начала ХХI в.

У Шаламова даже элементарно — привычные представления о жизни поруганы. Если у героя Солженицына был дом, семья, письма, то герой Шаламова не ждет вестей из дома, не хочет «быть обязанным в чем — то никому, даже собственной жене» (с. 73). А на вопрос, «хочет ли он домой», без тени иронии отвечает: «Лучше в тюрьму» (с. 17).

В лагере Шаламова заключенный полностью разобщен с окружающими, обособлен, самоизолирован. Здесь каждый сам по себе и сам за себя. Если у Солженицына Иван Денисович, поступая тем или иным образом, осознает, что заслуживает одобрение или порицание собригадников, добивается расположения или уважения окружающих, то у Шаламова этого нет, да и не нужно: «любовь, дружба, зависть, человеколюбие, милосердие, жажда славы, честность — ушли от нас с тем мясом, которого мы лишились за время своего продолжительного голодания» (с. 31).

Если герой Солженицына и в лагере живет по законам традиционной народной жизни, то у Шаламова законы человеческой жизни разрушены и подавлены, в силу вступают и бесконтрольно правят законы лагеря и зоны, жестокие настолько, что атрофируются не только чувства, но и разум, порождая «Великое Безразличие» (с. 22, 28, 42, 67 и др.). «Нас ничто уже не волновало, нам жить было легко во власти чужой воли» (с. 38).

Наконец, если главное ощущение Ивана Денисовича после прожитого дня — «ничего, еще поживем», в котором форма множественного числа значит не меньше, чем семантика всей фразы то, по Шаламову, «девяносто девять процентов людей… пробы (лагерем. — О. Б.) не выдерживали», а «те, кто выдерживал — умирал вместе с теми, кто не выдерживал» (с. 66), выжить в лагере по Шаламову, можно только «случайно» (с. 66).

Примеры показывают, что Шаламов сознательно спорит с Солженицыным, не соглашается, стремится доказать нечто иное. А такие фразы, как «…и по русскому обычаю, по свойству русского характера, каждый, получивший пять лет, — радуется, что не десять» (с. 24) или «…всякий, кто хвалит лагерный труд — подлец или дурак» (с. 71), указывают на нескрываемую полемику с автором «Одного дня…».

Однако если отвлечься от ужасающих деталей «Колымских рассказов» и сопоставить тексты, то обнаружится, что Шаламов спорит с Солженицыным в значительной мере на уровне формально — экспрессивном: «больше — меньше», «короче — дольше», «хуже — лучше», «терпимее — нетерпимее», тогда как на сущностном уровне писатели оказываются единомышленниками. Вопрос «как сделаны» в отношении к их рассказам оказывается менее значительным, нежели вопрос «что сделано». При всех формальных различиях оба писателя по существу открывали тему. И если Солженицын обратился к лагерной теме первым, ввел в общественное сознание представление о ранее неведомом и табуированном, то Шаламов привнес в нее экспрессивность и эмоциональность, насыщенность и контрастность.

Уже шла речь о бригадной работе в лагере, где в отличие от солженицынской «спайки» и взаимовыручки, по Шаламову, «каждый за себя» (с. 76). Но тот же Шаламов, вспоминая о «самой легкой работе в забойной бригаде на золоте» (с. 70) — о работе траповщика, поясняет: «Обычно на этой <…> работе <…> бригадир чередует работяг, давая им хоть малый отдых» (c. 71) и далее: «Тут нет очередности — кто слабее — тот имеет лучший шанс проработать хоть день траповщиком» (с. 71). То есть и Шаламов знает примеры бригадной взаимопомощи и взаимоподдержки; оказывается, и у Шаламова бригадир не просто «гонит государственный план», а следит за состоянием бригады, наконец, писатель признается, что «крестьяне работают в лагерях отлично, лучше всех» (с. 11), за ними признается «здоровое крестьянское начало, природная любовь».

Внешне отличное и несопоставимое на первый взгляд поведение главных персонажей Солженицына и Шаламова на самом деле оказывается не только похожим, но и построенным на единых (или сходных) принципах: «не воровать, не бить товарищей, не доносить на них» (с. 159). Казалось бы, отвергаемое Шаламовым шуховское поведение «непротивления» находит отражение и в его творчестве: «во время голода зимой я доставал табак — выпрашивал, копил, покупал — и менял на хлеб» (с. 8), напоминая эпизод покупки Иваном Денисовичем табака у заключенного латыша. Или, настаивая на невозможности сохранения человечности в лагере, Шаламов вспоминает о герое, который «делился последним куском» (с. 10), хотя и добавляет — «еще делился», или рассказывает о человеке, который отдал свои «шесть обеденных талонов» (с. 8) оголодавшему более него заключенному.