Эпоха бронзы лесной полосы СССР

Сравнивая устьудинскую группу антропоморфных изображений с подобными фигурками из других мест Прибайкалья (Семеновка, Братск, Шумилиха и др.), можно констатировать, что различия в деталях не меняют единства трактовки образа в целом. Есть ли в трактовке глазковских человеческих фигур элементы традиции сибирского палеолитического искусства? На этот вопрос трудно дать прямой и однозначный ответ. Но обращает на себя внимание тот факт, что среди женских палеолитических статуэток Мальты и Бурети на Верхней Ангаре имеется группа так называемых «худощавых», которые по своим пропорциям напоминают глазковские фигурки (Абрамова, 1961, табл. XIV, 1, 3). Сибирские палеолитические статуэтки сделаны из бивня мамонта, и у большинства из них переданы черты лица, что характерно и для глазковских изображений.

Выработанная резчиками по кости стилистическая манера воспроизведения человеческого лица была полностью принята древними литейщиками, которые изготовляли «шаманские» бронзовые изображения, бытовавшие у прибайкальского населения в конце I тыс. до н. э. (Окладников, 1948, с. 208, 218–219). С глазковскими фигурками это культовое антропоморфное литье сближает также односторонняя моделировка.

Сопоставление глазковских изображений с деревянной антропоморфной скульптурой народов Сибири XIX — начала XX в. показывает, что они наиболее близки пятому типу по классификации С.В. Иванова, что проявляется как в трактовке фигуры в целом, так и деталей лица (Иванов, 1970, рис. 152; 153; 159). Отмеченное сходство позволяет, с одной стороны, говорить о времени появления этого типа антропоморфных изображений, а с другой — рассматривать Прибайкалье как возможную его прародину. Интересно, что именно в антропоморфной скульптуре эвенков этот тип преобладает над всеми другими — и в дереве, и в металле (Иванов, 1970, с. 190–191).

В прибайкальских антропоморфных фигурках эпохи бронзы усматривается и ряд черт, вызывающих уральские ассоциации. Это особенно видно по материалам погребения 5 Усть-Удинского могильника и погребения 38 могильника Шумилиха (Окладников, 1975б, табл. 141, 1; Горюнова, 1974, рис. 5; Студзицкая, 1981, с. 43), где в моделировке лица использован специфический прием выделения щек западающими плоскостями, особенно глубокими на месте глаз. Исследователи полагают, что первоначально этот прием возник в дереве, а затем был перенесен на рог и кость (Окладников, 1955, с. 294; Мошинская, 1976, с. 53–54). Деревянные идолы из Горбуновского торфяника наглядно подтверждают это мнение. С уральскими типами устьудинские и шумилихинские фигурки сближает также их «безрукость». Фигурки с берегов Лены, несмотря на некоторые отличия в деталях, относятся, на наш взгляд, к устьудинской группе.

В тех случаях, когда глазковские антропоморфные изображения были найдены в погребениях парами, они различаются лишь размерами (Усть-Уда, погребения 4 и 6; погребения у с. Кода на Ангаре). Нам представляется, что первоначальная точка зрения А.П. Окладникова, усматривающего в парных фигурках мужчину и женщину (Окладников, 1955, с. 290), более правильная, чем его более позднее предположение, что в них материализуется характерный для лесных охотников культ близнецов (Окладников, 1976, с. 12).

Анализ глазковских скульптур не позволяет, на наш взгляд, рассматривать их как дальнейшее развитие стилистических особенностей, присущих неолитическому китойскому антропоморфному искусству. Сопоставление этих двух групп изображений показывает, что стилистически они резко отличаются друг от друга, несмотря на общую для них условность в передаче образа. Отличны они, видимо, и в функциональном отношении. Сравнение глазковской антропоморфной скульптуры с окуневскими костяными фигурками возможно только по общности сюжета и его технического воплощения. Что касается стилистических приемов трактовки образа, то вопреки мнению некоторых исследователей (Вадецкая, 1969, с. 27; Максименков, 1970, с. 70), они настолько различны, что совершенно несопоставимы.