Эпоха добродетелей. После советской морали

Конечно, находясь в здравом уме и твердой памяти, трудно не согласиться с той моральной очевидностью, которая пронизывает произведения Верещагина. Трудно спорить с тем, что лучше воспитывать граждан с самого детства честными, верными, чистыми, преданными своей родине, нежели так, чтобы они этими качествами не обладали. Но не менее очевидно, что только на этом не построишь «империю добра», которая будет иметь основания считаться таковой не только с точки зрения ее обитателей. К слову, сам Верещагин где-то в глубине души чувствует это, поскольку СССР он неоднократно называет «империей добра», а вот гитлеровскую Германию (при всех своих националистических симпатиях) и даже Британскую империю времен ее расцвета (которой он восхищается) почему-то нет, хотя вроде бы все они строились на героических ценностях. Одна эта деталь выдает в Верещагине все того же позднесоветского человека, который был склонен ценить свои добродетели больше, чем они того заслуживали, — и долго не мог примириться с тем, что ни история, ни окружающие его реалии не дают для этого достаточных оснований.

Впрочем, при всех оговорках, 1990-е — начало 2000-х годов были временем триумфального шествия героической этики в книгах настоящих властителей дум — авторов фантастики и фэнтези. Одним из свидетельств этого являются многочисленные книги Ю. Никитина, на которых, похоже, выросло целое поколение. В одних его книгах фигурируют герои, боги и маги, в других — наши современники, пытающиеся реализовать тот или иной утопический проект (от насаждения в России ислама до обращения мира в какую-нибудь новую религию вроде «иммортизма»). Объединяет все эти книги одно: их герои всерьез привержены этике добродетели и героической этике (ибо так оно должно быть у «нормальных мужиков») и лишь во вторую очередь задумываются о том, какую бы формально универсальную ценностную систему «присобачить сверху» — чтоб была. Герои-интеллектуалы Никитина понимают, что одной этики добродетели маловато, но в то, что выше ее, всерьез не верят, считая, что верхний этаж моральной пирамиды можно конструировать каким угодно образом, а «пипл схавает».

А пока литературные герои и реальные политконсультанты вроде Е. Островского или О. Матвейчева не придумали для серой массы какой-то аналог вольтеровского Бога, триумфально шествующим героям ничего не остается, кроме как делить места под солнцем.

Но почему бы и не делить, и не воевать? Если воюют люди благородные, то есть приверженные одним и тем же воинским добродетелям, то не важно — за что и за кого воюет каждый из них. Они даже имеют неплохие шансы построить вокруг себя сносный порядок — если договорятся по своим «понятиям». В одной из книг 1990-х годов из культового цикла «Волкодав» М. Семеновой встречается характерный эпизод: встреча главного героя с таким же воином, но служащим местному криминальному авторитету — «ночному конесу». Они понимают друг друга без звука и расходятся с глубоким взаимным уважением: «Первым сделал движение Сонморов посланник. Он едва заметно, одними глазами улыбнулся противнику <…> и медленно, не сходя с места, поклонился ему. Бывалые люди из числа горожан заметили даже, что он чуть потупил немигающий взгляд, явив тем самым благородному недругу высшую степень доверия. Венн почти без задержки ответил таким же поклоном, отстав, может быть, на четверть мгновения; со стороны казалось, что они поклонились одновременно. Потом Сонморов человек повернулся и не торопясь, с тем же величавым спокойствием удалился по улице, и люди по-прежнему перед ним расступались»[256]. Сравним с этим пассажем откровение Евгения Петрова, одного из деятелей свердловских «афганцев» в 1990-х — начале 2000-х годов: «У нас так в городе даже сложилось, что афганцы на афганцев никогда не ходили. В ОПС „Уралмаш“ даже в свое время была сформирована бригада афганцев, ею командовал [Эдуард] Вербицкий. Если у нас с уралмашевскими возникали какие-то противоречия, то [Александр] Хабаров всегда их присылал. Знал, что никаких бакланок не будет, сядем за стол переговоров и обо всем договоримся»[257]. В сходном духе Е. Вышенков замечает, что «первое время стрелки были мирными, сторонам удавалось без применения силы найти приемлемый для всех выход из положения. Спортсмены пока ощущали не то чтобы взаимные симпатии, но некую общность, не дающую им без особого повода вести себя агрессивно. Участники разборки могли всего лишь несколько лет назад заниматься у одного тренера. Они все еще при встрече обнимали друг друга. Трудно было поверить в то, что им не удастся договориться по-хорошему»[258]. В этих же бандитах остается что-то «рыцарское» или от благородных разбойников. Они никогда не трогают бедных, охотно помогают жителям, замученным мелкой преступностью, вообще «к некоторым ситуациям относятся не с точки зрения рентабельности, а эмоционально», за что нередко выглядят в глазах обычных граждан «заступниками»[259].