Эпоха «дворских бурь». Очерки политической истории послепетровской России (1725–1762 гг.)

Автором этих строк ещё в статье 1995 г. была предпринята попытка выделить особенности российских дворцовых переворотов как своеобразного механизма разрешения противоречий в правящей верхушке и проследить закономерности развития этого явления, представлявшего, по нашему мнению, устойчивый компонент политической культуры в условиях самодержавия.[136] Проведенные исследования по проблеме и архивные находки нашли отражение в последующих опубликованных работах.[137]

Зарубежная историческая наука сравнительно мало интересовалась сюжетами «эпохи дворцовых переворотов»: они затрагивались прежде всего в биографических работах о российских государях или государственных деятелях.[138] В обобщающих трудах эти события, как правило, трактовались с позиций дореволюционной консервативной историографии: речь шла о победе после смерти Петра «старорусской партии», желавшей вернуть Россию назад; о господстве и последующем свержении «иностранной власти»; о личном безрассудстве Петра III,[139] а также о неблагоприятном впечатлении, производимом на Западе российской политической нестабильностью, выставляемой характерной чертой «русской политической культуры» того времени.[140] Некоторое исключение представляют опять же события 1730 г., рассматриваемые как возможный «поворотный пункт в русской истории» и попытка установления новой «формы правления» по западным образцам.[141]

Впрочем, некоторые авторы сомневаются в наличии у «верховников» планов модернизации политического строя.[142] Политическая активность дворянства и характер придворной борьбы рассматриваются ими преимущественно с точки зрения взаимодействия различных группировок знати, к которым примыкало мелкое «шляхетство», исходя главным образом из унаследованных от прошлого «патронажно-клиентских связей».[143] В последнее время эта точка зрения получила распространение и привела её приверженцев к выводу: борьба кланов, или «сетей протекции», исключала какие-либо совместные действия, которые могли бы привести к изменению самой абсолютной монархии.[144]

На практике этот принцип попытался применить Д. Ле Донн. Он отказался от традиционного противопоставления родовитого и нового дворянства в послепетровскую эпоху, предполагая, что в среде российской знати был достигнут консенсус по отношению к результатам реформ, но одновременно создана широкая сеть покровительственных отношений. Столкновения отдельных групп в рамках такой структуры исключали появление «институциональных интересов» сословия.[145]

По мнению исследователя, механизм российской политической системы заключался прежде всего в борьбе сменявших друг друга или деливших власть нескольких «опорных» руководящих кланов (Салтыковых, Нарышкиных, Трубецких). Исследователь попытался проследить воздействие возникавших политических комбинаций на работу административной машины, результатом чего стал анализ кадровых назначений в системе управления.[146] Однако, как будет показано ниже, составленные Ле Донном схемы не всегда «работают» при изучении конкретных ситуаций, поскольку основаны исключительно на родственных связях, в то время как переплетения родства предполагали для конкретных лиц возможности выбора, не всегда определявшегося клановой солидарностью. К тому же историки подчёркивают «эфемерность» таких родственно-политических отношений, которые «использовались, когда это было выгодно, и забывались, когда это становилось политически целесообразно».[147] Последнее замечание не является упрёком в адрес исследователя, а скорее характеризует трудности и современный уровень разработки генеалогических материалов. Выводы Ле Донна в целом были приняты, хотя иные исследователи указывали, что выделенные им «патронажные сети» оказываются весьма непохожими на западные аналоги, где родство было не единственным образующим фактором.[148] Другие исследования показали, что в России существовали различные формы клиентелизма, которые ещё предстоит выявить применительно к изучаемой проблеме.[149]

Можно также выделить небольшую, но интересную, благодаря использованным архивным данным, работу Д. Кипа, посвящённую позиции гвардии накануне переворота 1741 г.[150] Специфику российской гвардии как «суррогата дворянства» и её роль в дворцовых переворотах отмечает Д. Бейрау, хотя и несколько унифицирует её, полагая, что во всех случаях солдаты выступали «как актёры на смотровом плацу».[151]

Заслуживает внимания попытка К. Леонард добиться «историографической реабилитации» Петра III, предпринятую вслед за аналогичным намерением петербургского исследователя А. С. Мыльникова. Однако анализ внутри- и внешнеполитической деятельности Петра III в её работе соседствует с отрицанием весомости российских источников как якобы заведомо предвзятых; симпатии к Петру как человеку переносятся на представления о нём как о правителе без достаточных оснований.[152]