Эпоха «дворских бурь». Очерки политической истории послепетровской России (1725–1762 гг.)

Повести петровской эпохи рисуют образ нового русского шляхтича, который мог сделать карьеру, обрести богатство и повидать мир от «Гишпании» до Египта. Герой появившейся в кругу царевны Елизаветы «Гистории о некоем шляхетском сыне» уже в «горячности своего сердца» смел претендовать на взаимную любовь высокородной принцессы, «понеже изредкая красота ваша меня подобно магнит железо влечёт». В этой дерзости — «как к ней пришёл и влез с улицы во окно и легли спать на одной постеле»[333] — не было ничего невозможного: в «эпоху дворцовых переворотов» этот литературный образ стал реальностью. Ведь теперь от усилий таких «кавалеров» в значительной степени зависело их поощрение в виде чинов или «деревень», не связанное, как прежде, с «породой» и соответствующим «окладом».

Закон о единонаследии 1714 г. и введение «Табели о рангах» содействовали процессу консолидации, но этот процесс шёл не гладко.[334] Ломка прежних «чиновных» перегородок XVII в. не привела к радикальному изменению структуры служилого класса: старая элита «государева двора» приспособилась к новым требованиям и сохранила как высокий статус на службе, так и размеры землевладения — пусть и с интеграцией в её состав новых дворянских фамилий, выдвинувшихся уже в XVII в.[335]

Однако приток выдвиженцев порождал недовольство среди старых служилых родов. Незнатных новый порядок службы ставил перед волей вышестоящей инстанции, произволом военного или «статского» генерала, а всех вместе — перед волей монарха, которая могла обернуться взлётом-«случаем» или ссылкой с конфискацией имущества, а то и эшафотом. Подобная «атомизация» общества (термин М. Раева) препятствовала складыванию сословной солидарности и, кажется, стала осознаваться просвещёнными современниками к концу XVIII столетия. М. М. Щербатов сетовал на упадок «духа благородной гордости и твёрдости» у дворян своего века, оставшихся перед самодержавным произволом «без всякой опоры от своих однородцов». Об ослаблении «связей родственных» писал Александру I Н. М. Карамзин.

В жёстко централизованной системе стремление конкретного лица или группы повысить свой статус и упрочить материальное положение не могло не быть устремлено к вершине, откуда исходили милости, ведь по имеющимся в литературе расчётам получение образования и «европейский» образ жизни были доступны лишь помещикам, обладавшим не менее чем сотней душ.[336] В процессе реформ Пётр формировал при помощи массовых земельных раздач опорную группу приближённых; всего, по данным Ю. В. Готье, при нём было роздано крестьян больше, чем в предыдущие царствования (175 тыс. душ). Е. И. Индова относит эту цифру уже ко всей первой половине XVIII столетия; но по её расчётам получается, что за это время «шляхетство» потеряло ровно столько же (175 тыс. душ) вследствие опал и конфискаций.[337]

Указ 1714 г. ликвидировал разницу между поместьем и вотчиной; но одновременно предписывал «не продавать и не закладывать» дворянские земли, за исключением «крайней нужды», т. е. прямо ограничивал дворянское право собственности. Не случайно само понятие «собственность» утверждается в языке и документации только в последние десятилетия XVIII в.[338] Указ не обеспечивал наследственное владение «недвижимым имением»: в первой четверти XVIII в., по неполным данным, земли были конфискованы у трёх тысяч дворян.[339] Петровская европеизация не давала «шляхетству» гарантий от телесных наказаний и регламентации личной жизни; власть требовала от дворян тяжёлой повседневной службы, в то время как государственное налогообложение примерно в 8–10 раз превосходило стоимость владельческих повинностей.[340]

Благосклонное внимание царя оставалось и при Петре, и после Петра главным критерием, смыслом и стимулом службы для получения нового чина и связанных с ним благ; эта черта стала определяющей для массового сознания дворян XVIII столетия при отсутствии прочных межличностных связей и корпоративной солидарности.[341] Однако усиление патримониального начала, возрастание зависимости статуса и благосостояния от воли монарха имели и оборотную сторону, которую уловил М. М. Щербатов: «Начели люди наиболее привязываться к государю и к вельможам, яко ко источникам богатства и награждений… сия привязанность несть благо, ибо она не точно к особе государской была, но к собственным своим пользам».[342] Прошедшие петровскую «школу» дворяне, осознавшие свои возможности, со временем не могли не задуматься о плюсах и минусах реформ и их последствиях и попытаться воздействовать на петровское «наследство» в желательном им смысле.

Естественно, оказывать реальное влияние на верховную власть могла только наиболее приближенная к трону группа знати — несмотря на отсутствие солидарности и смену состава придворных «партий». При отсутствии правовых традиций и легальных корпоративных форм донесения до престола своих чаяний регулятором политики абсолютизма в интересах всего дворянства стали не конкретные учреждения, а бюрократия, двор и, со временем, гвардия.[343]