Эпоха «дворских бурь». Очерки политической истории послепетровской России (1725–1762 гг.)

Ликвидация патриаршества, включение Синода в систему государственного аппарата, присяга архиереев в качестве «послушных рабов и подданных» государю, которого в начале XVIII в. уже публично приравнивали к самому Христу, — всё это означало исчезновение ещё одного, сохранявшего пусть даже относительную автономию, противовеса самодержавию. Новая генерация духовенства отличалась сервилизмом и готова была оправдать любые деяния власть имущих. Следствием усилий по сакрализации монарха стали дискредитация самой духовной власти и ожидание «праведного», богоизбранного государя, приводящее к появлению самозванцев.[319] Ускоренная и насильственная европеизация вместе с нарушением естественного порядка престолонаследия могла только усилить эти настроения.

Главный идеолог петровских реформ Феофан Прокопович провозглашал право монарха изменять по своей воле культурно-бытовые нормы, включая «всякие обряды гражданские и церковные, перемены обычаев, употребление платья, домов строения, чины и церемонии в пированиях, свадьбах, погребениях и прочая». Следствием подобной установки стал и «Устав о наследии престола» 1722 г., отменявший сложившуюся, но юридически не закреплённую традицию передачи власти по нисходящей линии от отца к сыну. Правда, сам Пётр им так и не воспользовался, продемонстрировав тем самым несоответствие между стремлением установить новый порядок посредством монаршей воли и случаем, который мог на эту волю повлиять. В результате после его смерти возникла уникальная ситуация: на престол имели равные права все члены семьи Романовых, что привело к династическому кризису.[320]

«Устав» 1722 г. можно рассматривать и в контексте упоминавшейся выше коллизии двух правовых систем. Юридическое сознание, выработавшееся в условиях противопоставления русского и церковнославянского права, переносило на дейстующее законодательство атрибуты культурного права, как они понимались в России, и прежде всего его недейственность. Этому способствовали и сами петровские указы, ставшие орудием «перевоспитания» общества. Законодательные акты превращались в литературно-полемические сочинения; прагматические аспекты оттеснялись на второй план или игнорировались в связи с появлением невыполнимых норм. В результате новое законодательство становилось «культурной фикцией», а его неисполнение подданными (отнюдь не только «подлыми») — нормальным и психологически естественным явлением.[321]

Новое светское обоснование власти снимало с государя ограничения, связанные с традицией и обычаем, но одновременно «снижало» образ царя в глазах подданных, тем более что критерием оценки деятельности монарха становилось «общее благо». Кроме того, этот порядок разрушал вертикальную (или генеалогическую) ось в придворной системе, что приводило к увеличению роли и веса горизонтальной оси — различных группировок и кланов, ориентирующихся на тех или иных, равно законных претендентов.[322]

Издание «Устава» сопровождалось появлением трактата Феофана Прокоповича «Правда воли монаршей», призванного разъяснить подданным новый порядок престолонаследия. Но он же доказывал необязательность самого принципа наследственной монархии, поскольку государь, стоящий выше любого «человеческого закона», в выборе наследника волен не принимать в расчёт даже само «сыновство» и сделать преемником любого «честного и умного юношу». Более того, Феофан представлял ситуацию с кончиной монарха, не успевшего определить наследника: в таком случае «должен народ всякими правильными догадами испытовать, какова была или быти могла воля государева», и определять престол «первородному» или иным возможным наследникам, не исключая и дочерей, если «женская власть не отставлена» какими-либо иными законами.[323]

Подобная официальная интерпретация фундаментальной основы монархического правления оправдывала не только произвол власти, но и право подданных «испытовать» кандидатов на престол — при этом она же отрицала идею избирательной монархии. Феофан, явно не желая того, предсказал реальную ситуацию 1725 г. и, возможно, стимулировал желание близкого ко двору «народа» осуществить указанные «догады».

Образцом государственного устройства царь считал свою армию; не случайно в именном указе Сенату в 1716 г. он объявил, что Воинский устав «касается и до всех правителей земских». С XVII в. армия не только обгоняла государственный аппарат в деле централизации, она играла всё возраставшую роль во внутренней жизни страны — и выполняла административные и полицейские функции, приобретая при этом обособленность, корпоративный характер; её верхушка — гвардия — являлась по сути чрезвычайным органом управления и контроля.[324] На другом уровне — в торжественных церемониях («презентациях власти») петровской эпохи — центральное место занимала «демонстрация насилия»; главными участниками и украшением официальных торжеств и празднеств стали гвардейские полки, в чине самой церемонии войска затмили духовенство.[325]