Эпоха Корнея Чуковского

— Прочтите еще раз, — попросил Корней Иванович и, повторяя вслед за мной строчки, стал их записывать: записал «челюскинцев» и кто-то из пассажиров. Я была ни жива ни мертва… Не хватило у меня мужества тут же признаться в своем невольном обмане, а чувство неловкости осталось и с каждым днем все возрастало. Сначала я хотела позвонить Корнею Ивановичу, потом передумала: лучше пойти к нему, но оказалось, что он уже в Ленинграде. Решилась написать письмо. И вдруг, в разгар моих терзаний, раскрываю «Литгазету» и начинаю думать — не галлюцинация ли у меня. Вижу заголовок: «челюскинцы-дорогинцы» и подпись: «К. Чуковский».

Вот что там было написано:

«Я далеко не в восторге от тех напыщенных, фразистых и дряблых стихов, которые мне случалось читать по случаю спасения челюскинцев… Между тем у нас в СССР есть вдохновенный поэт, который посвятил той же теме пылкую и звонкую песню, хлынувшую прямо из сердца. Поэту пять с половиной лет… Оказывается, пятилетний ребенок болел об этих дорогинцах не меньше, чем мы… Оттого в его стихах так громко и упрямо повторяется „Как боялся я весны!“. И с какой экономией изобразительных средств передан он эту глубоко личную и в то же время всесоюзную тревогу за своих „дорогинцев“! Талантливый лирик дерзко ломает всю свою строфу пополам, сразу переведя ее из минора в мажор:

Зря боялся я весны!
Челюскинцы-дорогинцы,
Все равно вы спасены.

Даже структура строфы так изысканна и так самобытна…»

Конечно, я понимала, что эти похвалы вызваны особенностью характера Корнея Ивановича: его способностью безжалостно сокрушать то, чего он не приемлет, и так же безмерно восторгаться тем, что ему нравится. В те дни, видимо, радость его была настолько всеобъемлющей, что сказалась и на оценке стихов. Понимала я и то, что теперь надо молчать и забыть, что эти строчки мои. Пришла в смятение и мать моего мужа, Наталия Гавриловна Щегляева; каждый телефонный звонок приводил ее в трепет. «Вас же спросят, где этот мальчик? Как фамилия мальчика? Что вы будете отвечать?!» — убивалась она. Опасения ее оказались напрасными, фамилия талантливого дитяти никого не заинтересовала. Но что началось, о, что началось после заметки Чуковского! В самых разных радиопередачах, посвященных ледовой эпопее, словно мне в укор то и дело звучали «челюскинцы-дорогинцы». К приезду героев был выпущен специальный плакат: детский рисунок, подписанный теми же строчками. На улицах пестрели афиши, сообщавшие о новом эстрадном обозрении «Челюскинцы-дорогинцы». Пошли мы с мужем в концерт, строчки следовали за мной по пятам: конферансье прочел их со сцены, и я имела возможность самолично похлопать «малолетнему автору».

Вскоре шум стал затихать, и я надеялась, что с даровитым ребенком покончено. Увы, на Первом съезде писателей он вновь появился в докладе Маршака, когда Самуил Яковлевич говорил о детском творчестве. Долго мучил мою совесть невольный обман, не то, что Корней Иванович с его тончайшим слухом на сей раз ошибся, все же наполняло меня гордостью; поделиться ею я ни с кем не могла, открыть истину Чуковскому я так и не решилась.

Через годы, когда мнимый ре6енок уже вполне мог достичь совершеннолетия, Корней Иванович вдруг спросил меня:

— Вы продолжаете вести записи детских слов и разговоров?

— Продолжаю. Но ничего особенно интересного у меня нет.

— Все-таки дайте их мне для нового издания «От двух до пяти». Только «детские», — подчеркнул Корней Иванович и, улыбнувшись, погрозил мне пальцем.

Требовал от меня Чуковский большей вдумчивости, строгости стиха. В один из своих приездов из Ленинграда пришел он ко мне в гости. Я, по обыкновению, рвусь прочитать ему новое стихотворение, но он преспокойно снимает с полки том Жуковского и неторопливо, с явным наслаждением читает мне «Ленору».

И вот, как будто легкий скок
Коня в тиши раздался,
Несется по полю ездок!
Гремя к крыльцу примчался,
Гремя вбежал он на крыльцо,
И двери брякнуло кольцо.