Эпоха невинности

— В том письме, которое я прочел…

— Письме моего мужа?

— Да.

— Я не боялась огласки — совершенно. Мне нечего стыдиться. Все, чего я боялась, — скандала, который мог бы повредить вам и Мэй.

— Боже мой, — снова простонал он и закрыл лицо руками.

Наступившее вслед за этим молчание легло на них тенью чего-то непоправимого. Арчеру показалось, что оно придавило его как могильной плитой; и в обозримом будущем он не увидел ничего, что бы помогло ему подняться. Он не шевельнулся и не отнял рук от лица, и его закрытые глаза продолжали смотреть в темноту.

— Но по крайней мере, я любил… любил вас, Эллен, — вырвалось у него.

С другой стороны камина, из того угла дивана, где сидела Эллен, он услышал сдавленный плач, словно плакал ребенок. Он подошел к ней.

— Эллен! Что за безумие! Почему вы плачете? Все еще можно изменить. Я все еще свободен, вы тоже можете стать свободной.

Он обнял ее; лицо ее влажным цветком коснулось его губ, и все их напрасные страхи рассеялись, как привидения при первых лучах солнца. Единственная мысль занимала его сейчас — зачем было так долго и сложно спорить с ней, стоя в отдалении, когда, как только он прикоснулся к ней, все стало удивительно просто?

Она вернула ему поцелуй, но в следующий момент высвободилась из его рук и встала.

— Мой бедный Ньюланд, это должно было случиться. Но это ничего не меняет, — сказала она, глядя на него.

— Для меня это меняет всю жизнь.

— Нет, нет — нельзя, невозможно. Вы обручены с Мэй, а я замужем.

Он тоже поднялся.

— Ерунда! — решительно сказал он. — Слишком поздно думать обо всем этом. Мы не имеем права лгать другим и себе. О вашем браке нечего и говорить, но как я могу теперь жениться на Мэй?

Эллен молча стояла, опираясь локтями на каминную полку. Профиль ее отражался рядом в зеркале. Один из локонов выпал из ее прически и струился по ее шее; она выглядела измученной и вмиг постаревшей.

— Я не могу представить, как вы скажете об этом Мэй. А вы можете? — спросила она, помолчав.

— Слишком поздно думать об этом. — Он равнодушно пожал плечами.

— Но ведь это неправда. Вы говорите это, потому что сейчас вы не можете сказать иначе. На самом деле слишком поздно что-то менять.

— Я вас не понимаю.

Она вымученно улыбнулась, и от этой улыбки лицо ее сжалось, вместо того чтоб разгладиться.

— Вы не понимаете потому, что даже не догадываетесь, как вы изменили мое мироощущение с самого начала, задолго до того, как я узнала все, что вы сделали.

— Все, что я сделал?

— Да. Я совершенно не понимала, что люди чураются меня, считая дурной женщиной. Оказалось, они даже отказались обедать со мной за одним столом. Я узнала обо всем много позже: и как вы заставили мать поехать к ван дер Лайденам, и как вы настояли на объявлении помолвки на балу у Бофортов, чтобы я могла рассчитывать на две семьи вместо одной…

При этих словах он горько расхохотался.

— Только представьте, — сказала она, — как я была глупа и ненаблюдательна! Я ничего не знала обо всем этом, пока однажды бабушка не проговорилась. Нью-Йорк означал для меня просто покой и свободу — я ведь возвратилась домой… И я была так счастлива быть среди своих, что каждый, кого я встречала, казался мне добрым и прекрасным, и каждый, казалось, был очень рад мне. Но с самого начала я чувствовала, что нет никого добрее вас. Никто не мог объяснить так, чтобы я поняла то, что казалось мне ненужным и пустым с самого начала. Очень хорошие люди не могли убедить меня — я чувствовала, что они просто никогда не знали, что такое… соблазн; но вы — знали; вы — понимали; вы чувствовали, как постепенно внешний мир на все накладывает свои позолоченные лапы, — и все же вы ненавидели те вещи, которые он требовал от всех и каждого, вам было ненавистно счастье, за которое заплачено неверностью, жестокостью и безразличием… Я никогда не сталкивалась с подобным — и это было лучше всего того, что я знала.

Она говорила глухим низким голосом, без слез или видимого волнения; и каждое слово, которое она роняла, как будто падало ему на грудь расплавленным свинцом. Уронив голову на руки, он уставился на каминный коврик и на мысок ее атласной туфельки, выглядывающей из-под платья. Вдруг он упал на колени и поцеловал эту туфельку.

Она наклонилась над ним, положив руки ему на плечи и глядя ему в глаза так проникновенно, что он не смел пошевелиться под этим взглядом.

— Нет, мы не будем изменять то, что сделано, — сказала она. — Я не могу и не хочу стать прежней. Если мы не расстанемся, я не смогу любить вас.

Он протянул к ней руки, но она вырвалась, и они смотрели друг на друга, разделенные преградой, которую воздвигли между ними ее слова. Затем, внезапно, он вскипел от гнева:

— Конечно, Бофорт займет мое место?

Выпалив это, он приготовился к ответной вспышке гнева, он даже был бы ей рад. Но Оленская лишь побледнела. Она стояла уронив руки вдоль тела и слегка склонив голову — так, как будто обдумывала что-то.

— Полагаю, он ждет вас сейчас у миссис Стразерс, — что ж вы медлите? — усмехнулся Арчер.

Она дернула за шнурок звонка.