Эпоха пустоты. Как люди начали жить без Бога, чем заменили религию и что из всего этого вышло

Стивенс приходил к этому постепенно. Он вместе с братьями и сестрами каждый вечер слушал Библию, которую читала детям мать, а по воскресеньям садился за фортепьяно, чтобы аккомпанировать церковным гимнам и подпевать другим. Увлечение покером и футболом привело к тому, что в начале 1890-х он провалился на экзаменах в школе для мальчиков в Ридинге. Но затем он исправился и получал награды, в том числе за речь, произнесенную в школе, и поступил в 1897 году в Гарвард (где он познакомился с Джорджем Сантаяной, своим преподавателем), а через несколько месяцев, в январе 1898 года, опубликовал свои первые поэтические произведения. Ему еще предстояло получить Пулитцеровскую премию, Премию Боллингена, Национальную книжную премию и почетную степень от Йельского университета («величайшая награда для выпускника Гарварда»).

В своей прозе Стивенс с крайней прямотой и уверенностью говорил о том, что поэзия должна стоять в центре жизни. Он считал христианство «увядающей культурой» и думал, что «потеря веры – это рост». Он откровенно признавал, что отталкивается от «широкой предпосылки», согласно которой мир может преобразиться в великое произведение искусства и через искусство. «Бог и воображение – это одно и то же. Когда уходит вера в бога, ее место занимает поэзия, которая начинает спасать жизнь».[449]

Его стихи вновь и вновь касаются этой темы:

Поэзия
С ее безмерной музыкой должна
Занять место пустых небес и их гимнов…

Или вот:

Что есть божество, когда оно
Приходит только в тихих тенях или снах?
Не надо ли искать его в утешении солнца,
В колючих плодах и светлых зеленых крыльях,
В благоухании красоты на земле,
В таких вещах, которые надо беречь, как мысли о небесах?
…
Напрасно ли прольется наша кровь?
Или она станет кровью рая?
Не должна ли земля стать во всем
Тем раем, который мы можем познать?
Небо станет тогда куда дружелюбнее, чем теперь…[450]

«Значение живописи и поэзии сегодня, значение современного искусства для современного человека объясняется просто: в эпоху повсеместного неверия (или, быть может, равнодушия к вопросам веры) поэзия и живопись, все искусства вообще, в каком-то смысле восполняют утрату. Люди понимают, что воображение – самая сильная вещь после веры, что оно правит миром. Соответственно, их интерес к воображению и его работе нужно рассматривать не как признак очередного этапа развития гуманизма, но как жизненно важное утверждение себя в мире, где не осталось ничего, кроме Я, если оно вообще осталось… Выход ума за пределы ума, взгляд на реальность за гранью реальности, решимость охватить все, каковым бы это все ни было, стремление не ограничивать себя рамками, стремление снова обрести способность восхищаться и сильно интересоваться, желание повышать дух в любую минуту, любым способом – такие взаимоотношения сегодня имеют невероятно важное значение».[451]