Эпоха пустоты. Как люди начали жить без Бога, чем заменили религию и что из всего этого вышло

В «Улиссе» Джойс признает права на существование не только ума, но и тела, говорит, что подлинный героизм всегда сам себя таковым не считает, и определяет героизм как способность переносить, а не причинять страдания; он отмечает, что человеку нужна величайшая смелость, чтобы войти в «бездну себя самого», что слова часто скрывают в не меньшей степени, чем открывают, что речь тормозится техническим прогрессом и что способность общаться не безгранична. Но в первую очередь он хочет, чтобы мы вышли за рамки (как он это понимал) наследия церкви – рамки нашего ложного представления о мужественности. Человек будущего, как думал Джойс, тот человеческий характер, который даст надежду миру, должен быть андрогинным – «Это новый мессия для Ирландии».[491] Ничто не обладает маскулинностью само по себе, и, как он думал, многие люди это понимают интуитивно, хотя открыто об этом не говорят, – это косвенное знание. Блум, говорит Хибберд, совсем не чувствует себя чудаком в Дублине. «Напротив, его андрогинность позволяет ему уникальным образом понимать женщин». В этом отношении Блум подобен другому «почти совершенному андрогину», Шекспиру, и похожие темы он находит у Оскара Уайлда, О’Кейси, Шоу, Синга и даже Йейтса.

Джойс говорил о «склонности опыта к многообразию», о множественном Я всех людей, но в первую очередь Блум показывает «совершенно новый тип мужчины в мировой литературе, чья множественность представлена скорее не для того, чтобы посмеяться над героем, сколько для того, чтобы вызвать восхищение… Поскольку чувство маскулинности у мужчин слабее чувства феминности у женщин, в большинстве культур издревле к женственному мужчине относились подозрительно… и именно Джойс, представивший женственного мужчину в повседневной жизни, навсегда изменил подход писателей к теме сексуальности». Именно в этом заключается самая оригинальная черта «спасительного взгляда в мир будущего».[492]

Биологическое потепление и тепло Другого. Дейвид Герберт Лоренс

Дейвид Герберт Лоренс не мог тратить время на Джойса. Он отвергал его произведения как «ужасающе претенциозные и заточенные на достижение цели, начисто лишенные спонтанности или реальной жизни». Писатель и критик Стивен Спендер не сомневался в том, что два этих человека решительно отличались один от другого. В своем обзоре, посвященном письмам Джойса (опубликованы в 1957 году), он писал: «Такого рода письма напоминают послания ранних отцов церкви, где мы как бы слышим бога, беседующего с самим собой. Так в переписке Китса с друзьями это беседа внутри поэзии, в переписке Винсента и Тео Ван Гогов говорит живопись; в переписке Д. Г. Лоренса с Мидлтоном Мерри это беседа гнева. Во всех подобных случаях обе стороны переписки разделяют некоторые общие представления о жизни, которая вне их и больше их. В случае Джойса мы не видим никаких общих концепций такого рода… Его письма в самом прямом смысле односторонни… там не хватает любви. В желчной переписке Лоренса с Мерри любви больше, чем в роскошных сводках новостей Джойса».

Однако здесь можно говорить и о сходстве, которое, как многие думают, глубже различий: «Дэвид Герберт Лоренс потратил львиную долю своей творческой энергии на создание второй веры, которая могла бы сменить ложную, как он думал, христианскую философию и ее преемника, стерильный рационализм науки». В своих трудах «Психоанализ и бессознательное» (1923), «Пернатый змей» (1926), «Человек, который умер» (1929) и «Фантазия бессознательного» (1930) Лоренс исследовал постхристианский психологический мир. У него было несколько отправных точек. Он был склонен к мистике, основанной на «фундаментальном понимании» единства всего творения, но в то же время он яростно критиковал любые абстракции, включая психологические. «Первородный грех против жизни есть абстрактное мышление».[493]

Лоренс, как и Ницше до него, верил в то, что жизнь непредсказуема и иррациональна и что мы склонны чрезмерно ее рационализировать. (Лоренс провел немало времени в Германии, у него была жена-немка, и он испытал на себе влияние германских идей, а не только Ницше.) Но он также думал, что жизнь глубоко эротична. Лоренс осуждал Фрейда за то, что психоанализ, «скрывая это за маской лечения, начисто избавляет человека от его нравственных способностей». Он говорил о необходимости возродить «эротический модус как терапевтическое избавление от направленности вовнутрь».[494]