Эпоха пустоты. Как люди начали жить без Бога, чем заменили религию и что из всего этого вышло

Фуреди, как и Лэш, полагает, что мы стали свидетелями серьезнейшего поворота от более традиционного утверждения общей цели – к побуждению людей «находить смысл своей жизни в самих себе». И в этом основная проблема. Дело в том, что такой подход увеличивает уязвимость человека. Некоторые описания терапевтической культуры связывают ее с «эгоистическим или, по крайней мере эгоцентрическим» поиском как можно более полной жизни; однако, отмечает он, по сути терапевтическая культура проповедует самоограничение. «Она изображает Я как нечто слабое и хрупкое и настаивает на том, что управление жизнью требует постоянного вмешательства или терапевтической экспертизы».[754] Он обнаруживает, что многие эмоции в терапевтической культуре описываются негативно только потому, что «отвлекают человека от поисков себя».

Даже любовь, хотя и считается высшим источником самоосуществления и полноты жизни, порой предстает как опасность, поскольку «грозит подчинением своего Я чужому». В таких книгах, как «Бегство от близости» Энн Уилсон Шейф или «Женщины, которые любят слишком сильно» Робин Норвуд, «сильная любовь к кому-то другому подвергается критике за то, что отвлекает человека от удовлетворения собственных потребностей и преследования собственных интересов». Схожим образом, «предполагается, что слишком сильно верующий, возможно, страдает болезненной зависимостью от религии». Отец Лео Бут в своей книге «Когда бог становится наркотиком» предостерегает от «пристрастия к определенности, уверенности и чувству безопасности, которые предлагает нам вера».[755]

Рост популярности исповедальных романов и телепередач, которые Джойс Кэрол Оутс называет «патографическими», размывает сферу частной жизни; в результате негативные жизненные события больше не вызывают стыда, а «простое выживание предстает как победа», поскольку забота о себе превращается в священнодействие. Из этого вытекает новое определение ответственности: «Ответственность понимается ныне как ответственность перед самим собой, и это помогает наделять эмоции нравственным значением».[756]

Вслед за Эрнестом Геллнером Фуреди отмечает, что в опасном современном обществе духовная борьба былых времен сменилась личной борьбой за «внимание и признание». Закат традиции требует новых путей осмысления мира и себя в мире. Ослабление общих ценностей фрагментирует этот поиск смысла, приватизирует его, делает личным делом отдельного человека. «На вопросы о смысле жизни терапия обещает дать каждому его собственные уникальные ответы». Однако в результате, продолжает он, складывается терапевтический этос, в котором нет ценности превыше собственного Я. Предлагая каждому индивидуальное утешение, терапия пытается избежать ответа на вопрос, насколько возможен и насколько полезен для людей общий взгляд на мир – такой, например, какой предлагают религии.[757]

По словам Фуреди, вторжение терапевтического этоса в жизнь достигло таких пропорций, что «болезнь составляет теперь отличительную характеристику человеческой личности» (вспомним замечание Эстер Бенбасса о страдании как идентичности – см. с. 491–494). Самооценка играет важнейшую роль в нашей психологической жизни: почти любое действие, любую политику можно оценивать по тому, как она влияет на самооценку людей, почти любой проступок или преступление можно отнести за счет низкой самооценки. Фуреди высмеивает нелепости, к которым приводит такая жизненная позиция – как, например, в случае Дженнифер Хоуз, голландской художницы, которая, по ее собственному заявлению, так любит себя, что решила сама на себе жениться. «Самооценка превратилась в самоценность, которую можно пришпилить к чему угодно».[758]

Для психиатра Патрика Брекена неустанный поиск диагнозов – не что иное, как «попытка обрести смысл в хаосе». Социолог Питер Бергер также полагает, что нашу «культурную фиксацию на травме», патологизирующую многие переживания, которые в прошлом считались совершенно обычными, можно связать с «тем ужасом, который несет с собой поиск смысла». Этот ужас, говорит он, привел нас к «эпохе ценностей» – ценностей в смысле «истин, утративших характер заповедей» и ориентированных на отдельное человеческое Я. А когда Я приобретает такое значение – в нашем запутанном и опасном мире – это ведет к жажде признания. Отсюда, говорит он, возросшее значение личной идентичности, отсюда одержимость известностью, отсюда идея «равного уважения», которую предлагается применять во всех сферах общества.