Эпоха пустоты. Как люди начали жить без Бога, чем заменили религию и что из всего этого вышло

Один из путей, по мнению Нагеля, позволяющих если не избежать этой проблемы, то хотя бы ее облегчить, – вести нравственную жизнь. Это означает, что человек стремится жить как индивид, признающий равную ценность всех остальных индивидов. «Объективная позиция ведет к своего рода смирению: признанию, что вы не более важны, чем вы есть, и что все, для вас важное, хорошее или дурное, все, от чего вы радуетесь или страдаете, имеет лишь узкое и местное значение». Не стоит относиться к этому с благоговением, говорит он: смирение – просто золотая середина между нигилистическим пренебрежением к себе и слепым самопревозношением. Будем, по возможности, избегать известных крайностей – зависти, тщеславия, самомнения, соперничества и гордыни. «Вполне возможно жить полной жизнью – такой, какой она нам дана – не переоценивая себя и то, что нас окружает».

К этому он добавляет то, что называет «не-эгоцентричным уважением к отдельным вещам». Здесь Нагель имеет в виду не только эстетическое восприятие (хотя и его тоже). «Отдельные вещи обладают особой спокойной завершенностью, понятной для всех сторон нашего Я. Это помогает объяснить, почему восприятие прекрасного дарует нам ощущение внутренней целостности: прекрасное захватывает нас мгновенно и целиком, так что различия между объективным и субъективным теряют для нас свою значимость… Трудно сказать, возможно ли поддерживать в себе такое отношение постоянно, в обыденной жизни».

Подавление любой из сторон, объективной или субъективной, обедняет жизнь, – заключает Нагель. «Лучше быть сразу вовлеченным и отстраненным: такое отношение противоположно самоотречению и указывает на высшую полноту и остроту сознания».[849]

Вера – дело общественное. Ричард Рорти

Ричард Рорти, упомянутый нами в главе 24 как защитник «старой доброй поэзии», соглашался с Нагелем в том, что цель жизни – в полноте сознания, однако считал, что такой полноты можно достичь лишь в отношениях с другими. «Быть может, самое похвальное из человеческих качеств, – сказал он, предвосхищая Сэма Харриса и Мэтта Ридли, – способность доверять другим и с ними сотрудничать». Пора оставить поиски чего-то надежного, устойчивого, способного снабдить нас критериями для суждений – за пределами нас самих (будь то боги или универсальная человеческая природа). Напротив: никаких безусловных, транскультурных моральных обязательств, укорененных в неизменной и внеисторической человеческой природе, попросту не существует. Быть дарвинистом, говорит он, значит принимать мир, цель жизни в котором – разрабатывать средства облегчения нашей боли и увеличения наслаждений. По этому счету запуск космических кораблей и достижения современной астрономии «перевешивают выгоды христианского фундаментализма».[850]

Предмет поисков и исследований – не истина, что бы ни твердили нам об этом церковь или светская наука. «Цель исследования – достичь согласия между людьми в том, что следует делать. Все области культуры – лишь части единого стремления сделать жизнь лучше». Просвещение ступило на ложный путь, когда заменило идею божественного провидения идеей «квазибожественного» жизненного принципа, именуемого «разумом». Разум предполагает выбор, а выбор – это неизбежно компромисс между различными благами, а вовсе не между абсолютным добром и абсолютным злом; то же относится и к моральной борьбе. Так же и борьба за существование – не Божий суд (ибо бога нет), но и не суд разума над глупостью. Стоит надеяться, что рано или поздно род человеческий сольется в единое сообщество – но это будет эволюционное достижение с соответствующими последствиями. Мы любим поговорить о своей ответственности перед истиной или разумом; однако стоит говорить лишь об ответственности перед собратьями-людьми.

Рорти полагал, что существует – или, по крайней мере должна существовать, – парадигма сдвига от метафизики к тому, что он именовал «смиренномыслием». Если метафизика построена на идее существования чего-то нечеловеческого, к чему должен тянуться человек, чего-то великого, всеохватывающего, составляющего величайший возможный контекст для всякого дискурса – «смиренномыслие» сознает свои ограничения и стремится всего-навсего «к небольшим и скромным переменам», к пошаговым изменениям, а не интеллектуальным революциям. Вместо того чтобы заявлять, что их идеи исходят из чего-то великого и глубокого, «сторонники смиренномыслия» «выдвигают свои идеи как предположения, быть может, полезные для тех или иных практических целей».