Эпоха пустоты. Как люди начали жить без Бога, чем заменили религию и что из всего этого вышло

Райнер Мария Рильке полагал, что смысл жизни придает «говорение», претворение в язык всего, что мы, неустанно мчась вперед, рискуем утратить. Под особой угрозой, считал он, находится природа. По его мнению, сосредоточенность христианства на жизни после жизни отвлекает нас от изучения Земли – единственного, что у нас есть; и именно постхристианское возвращение к этому опыту создает «смысл жизни», состоящий в том, чтобы удивляться, вопрошать и исследовать – в этом Рильке видит «главное дело живущих»:

О блаженная Земля, о Земля праздничная!
Поиграй со своими детьми! Дай нам
Попробовать поймать тебя…

В одном своем сонете он говорит о «бескрайних внутренних небесах» – как созвучны эти слова речам Шеймаса Хини! То, что делал Рильке в поэзии, не так уж далеко от того, что делал в живописи Сезанн: оба пытались приблизиться к природе – к Земле – без условностей и посредников, отвергая устоявшиеся практики прошлого, в особенности христианство, затмившее для нас красоту Земли и чистую радость жизни. А высшая радость Земли, считал Рильке – в пении, мастерством которого владеют только люди: музыка песни принадлежит настоящему, а «слова воскрешают события прошлого и повторением звуков связывают их друг с другом». Говорение и пение для Рильке – во многом одно и то же.

В этом-то все и дело. В «Источниках себя: создании идентичности современного человека» Чарльз Тейлор замечает, что мы разучились давать имена. Согласиться с ним сложно – как и с Вебером несколькими десятилетиями раньше. С пришествием науки наша способность давать имена усилилась многократно. И это тоже очень важно: ведь способность давать имена, говорить, петь о мире – и есть тот критерий, которым определяется, удалось ли нам извлечь из себя нечто такое, о чем мы не ведали. А кроме того, что же назвать волшебством, если не пение о мире?

Открытие электрона, двойной спирали ДНК, естественного отбора или фоновой космической радиации – что это, если не наречение имен? Открытие вирусов, ледникового периода, Каменного века, Бронзового века – все это оно. Формула Е = mc², принцип полета, спрединг морского дна, тектонические плиты – все оно же. И эти стихи американской поэтессы Элизабет Бишоп – тоже оно:

Пять рыбацких хижин с крутыми островерхими крышами и тянущийся вверх, к складу, рифленый настил из досок, по которому туда-сюда толкают тачки.
Все в серебре: медленно набухающая
тяжелая поверхность моря
словно вот-вот выплеснется.

Бишоп, говорившая о себе, что в детстве «полнилась гимнами», была пламенной поклонницей Дарвина. Она считала, что на материале «самоотверженных наблюдений» Дарвин выстроил «неопровержимую теорию», и во время путешествия в Англию в 1960-х годов специально посетила его дом-музей. Снова и снова возвращалась она к его «прекрасным книгам», ибо знала – как знал, судя по его записным книжкам, и сам Дарвин – что «высочайшее достигается в обыденности», «медленным накоплением фактов». Все это сделало ее, говоря словами Гая Ротеллы, «религиозным поэтом без религиозной веры».

Ребекка Стотт обращает внимание на эти строки Бишоп, посвященные обыденной автобусной поездке по побережью Нова-Скоттия:

Из непроходимого леса
Вышел лось.
Он стоит, точнее, виднеется
Посреди дороги.

Эту сценку Стотт описывает как настоящее богоявление пассажирам автобуса, «лицом к лицу с этим лосем, вышедшим из иного мира, “высоким, как церковь”». Это и есть высочайшее-по-Дарвину, безрелигиозное волшебство – однако без апофеоза: «автобус уезжает, оставляя за собой лишь вонь выхлопных газов». Мгновение встречи с высшим, отмечает Стотт, у Бишоп именно «мгновенно» – и в нем нет трансцендентности, нет указания на что-то высшее: вместо этого – падение, возвращение обратно к вони выхлопных газов, или к воспоминанию об этой вони, словом, погружение (любимое слово Стотт) в мир сей.[882]